Все обо Всем

«Луи. Я ни в чем тебя не виню».

Я очнулся. Она соскользнула с высокого кресла и подошла ко мне, в руках у нее были цветы.

«Как по-твоему, похоже это на запах живого ребенка? – прошептала она. – Луи. Любовь моя».

Я обнял ее, положил голову ей на грудь, стиснул ее хрупкие плечи; она гладила меня по голове, утешала, успокаивала.

«Ты видел меня живую», – сказала она.

Я поднял глаза. Клодия улыбнулась, но потом ее губы снова замерли, она смотрела мимо меня, вдаль, словно прислушивалась к далекой, прекрасной музыке.

«Ты подарил мне свой бессмертный поцелуй. – Она как будто обращалась не ко мне, а к себе. – Ты полюбил меня любовью вампира».

«Сейчас я люблю тебя человеческой любовью, – сказал я. – Если только во мне осталось что-то от человека».

"Да, осталось, – задумчиво протянула она. – И в этом твоя слабость. Вот почему тебе было так плохо, когда я сказала словами людей: «Я ненавижу тебя»; вот почему ты так смотришь на меня. Человеческое… Во мне нет ничего человеческого, и никакие истории про труп матери и гостиничный номер, где ребенок превращается в монстра, не способны меня изменить. Вот и сейчас ты смотришь на меня с ужасом. Но все равно я умею говорить на твоем языке; во мне живет твоя страсть к познанию истины, твое стремление проникнуть иглой разума в самое сердце мира. Ты больше человек, а я больше вампир; и во мне живет твое второе "я", твоя душа вампира. Только теперь я это поняла. Я как будто спала эти шестьдесят пять лет. И наконец проснулась".

«И наконец проснулась…» Я слушал ее, и мне не хотелось верить, но она говорила так убежденно и назвала точную цифру – ровно шестьдесят пять лет минуло с той ночи, когда я решил уйти от Лестата и не смог; когда я увидел и полюбил ее, и с ней забыл про свою боль, про свои страшные вопросы. И вот теперь она повторяет их. И ждет ответа. Роняя цветки, она медленно вышла на середину комнаты, потом переломила длинный стебель лаванды и поднесла его к губам. Теперь она действительно все знала.

«Так вот зачем он сделал меня вампиром, – сказала она. – Чтобы у тебя появился друг. Иначе он бы не смог удержать тебя. Ты был одинок, а он сам ничего не мог дать тебе. Как и мне, впрочем… Хотя еще недавно он мне нравился. Мне нравилась его походка и как он стучит тростью по мостовой, как укачивает меня на руках. И как он убивает – легко, непринужденно, как я сама. Но теперь он перестал мне нравиться. А ты его вообще никогда не любил. Мы были его марионетками. Ты заботился о нем, платил по его счетам, а я помогала ему держать тебя на привязи. Пришло время расстаться с ним».

«Пришло время расстаться с ним!..»

Я уже забыл, что когда-то сам мечтал об этом. Привык к Лестату, смирился с его присутствием, как с плохой погодой. Вдруг с улицы донесся приглушенный шум. Экипаж уже въехал во внутренний двор и, значит, скоро мы услышим его знакомые шаги на черной лестнице. Я вдруг подумал, что всякий раз, когда он приезжает домой, в моей душе поднимается непонятная тревога, туманное желание. И вдруг меня словно окатила прохладная морская волна: уйти от него, освободиться от него навсегда. Я встал и шепотом сказал ей, что он приехал.

«Знаю, – улыбнулась она. – Я услышала его, еще когда он был за дальним углом».

«Он никогда не отпустит нас», – прошептал я, хотя понял скрытое значение ее слов. Я ничего не должен бояться. С ее обостренным чутьем нас трудно застать врасплох. Она всегда настороже. Но ее самоуверенность встревожила меня, и я сказал:

Ты плохо знаешь Лестата. Он не отпустит нас".

Клодия безмятежно улыбнулась и ответила:

«Да неужели?»

Мы решили не откладывать дело в долгий ящик и придумали план. На следующий день я вызвал своего поверенного – он, как всегда, жаловался, что трудно работать в потемках при свече. Я дал ему подробные и точные указания. Мы с Клодиеи отплывем в Европу на первом же корабле, где найдутся места, независимо от порта отплытия. И главное, мы повезем с собой ценный груз. Его надо забрать из дома накануне отплытия и погрузить на судно, но не в багажный отсек, а в нашу каюту. Кроме того, я отдал распоряжения, касающиеся Лестата. Я передал ему права на получение арендной платы за несколько магазинов и городских домов и на владение маленькой строительной компанией в Фобур-Мариньи. С легкой душой я подписал бумаги: мне хотелось купить нашу свободу, убедить Лестата, что мы хотим только вместе попутешествовать, а он будет жить по-прежнему и ни в чем себе не отказывать. У него появятся свои деньги, и я буду ему уже не нужен. Все эти годы он зависел от меня материально: я оплачивал счета как его банкир, но он ничуть не смущался, только язвительно благодарил. Он не хотел признаться, что зависит от меня. Я надеялся, что его жадность возьмет верх над подозрительностью, но в глубине души не мог побороть страх: я был уверен, что он с легкостью прочитает истину в моих глазах. И не верил, что нам удастся ускользнуть от него. Понимаете, я действовал так, словно ни на секунду не сомневался в успехе нашего предприятия, но на самом деле ни во что не верил.

Клодия же играла с огнем. Ее хладнокровие меня изумляло. Она читала свои книжки про вампиров, задавала Лестату вопросы, оставалась совершенно невозмутимой при его желчных выпадах. Иногда она спрашивала об одном и том же по нескольку раз, только меняла формулировку вопроса и собирала по крупинкам знания, когда он поневоле проговаривался.

«Кто превратил тебя в вампира? – спрашивала она, не поднимая глаз от книги, и лишь чуть опускала веки, выслушивая свирепую отповедь. – Почему ты никогда не говоришь о нем?» – продолжала она как ни в чем не бывало, словно его ярость волновала ее не больше, чем дуновение легкого ветерка.

«Вы оба такие жадные! – говорил он, бегая взад и вперед по гостиной и злобно поглядывая на Клодию. Она удобно устроилась в уголке с книгами. – Вам мало одного бессмертия! Вы обязательно хотите заглянуть подаренному Богом коню в зубы! Да предложи я его первому встречному с улицы, и он без лишних вопросов с радостью накинулся бы на столь щедрый дар…»

«С тобой, по всей видимости, именно так и произошло?» – тихо спросила Клодия, едва шевеля губами.

«…Но вам необходимо докопаться до смысла, – последнее слово он произнес с особым презрением. – Вам надоела жизнь? Этому нетрудно помочь. Я могу отнять ее легче, чем подарил! – Он повернулся, загородив спиной свечу. Вокруг его головы светился яркий ореол и затенял лицо, только белели высокие скулы. – Ты хочешь смерти?»

«Знание – это не смерть», – прошептала Клодия.

«Отвечай мне! Ты хочешь смерти?»

«Ты, разумеется, можешь подарить мне ее. Все на свете берет начало в тебе. Ты повелеваешь и жизнью, и смертью», – открыто издевалась Клодия.

«Да, именно так».

«Ты не знаешь ровным счетом ничего, – сказала она серьезно и так тихо, что даже слабый шум улицы почти заглушил ее слова, и мне пришлось напрячь слух, чтобы расслышать. – Допустим, что вампир, превративший тебя в себе подобного, ничего не знал, равно как и его предшественник, и так далее, до самого первого вампира на земле. Из ничего рождается только ничего! Значит, мы можем знать только то, что никто ничего не знает».

«Да!» – вдруг выкрикнул, Лестат, и в его голосе прозвучали новые странные ноты.

Наступило молчание. Лестат медленно обернулся назад, его словно встревожило мое присутствие. Так оборачивается одинокий прохожий, почувствовав вдруг за спиной мое дыхание: взгляд, полный страшных предчувствий, и сдавленный вздох –он видит мое лицо, бледную маску смерти. Лестат смотрел на меня, чуть шевеля губами, и я увидел, что он боится. Лестат боялся!

Клодия посмотрела на него пустым равнодушным взглядом.

«Ты заразил ее этим…» – прошептал он.

Чиркнула спичка. Лестат зажег свечи на каминной полке и лампы по всей комнате, и хрупкий огонек Клодии утонул в ярком свете. Лестат стоял, прислонившись спиной к мраморной обивке камина и переводил глаза с одного светильника на другой, словно это помогало ему успокоиться.

«Я ухожу», – сказал он.

Когда его шаги во дворе затихли, Клодия поднялась и вышла на середину комнаты. Она остановилась и потянулась – выгнула спину, вытянула вверх руки со сжатыми кулачками, крепко зажмурила глаза, а потом открыла их, словно просыпаясь. В этом было что-то бесстыдное и оскорбительное: в гостинной еще звучало эхо последних испуганных слов Лестата. Казалось, они взывают к Клодии. Я хотел отвернуться, чтобы не смотреть на нее, но она уже стояла у моего кресла. Она заставила меня отложить книгу, которую я так и не начал читать.

«Пошли и мы на улицу», – сказала она.

«Ты была права. Он не знает ничего.. Ему нечего нам рассказать», – отозвался я.

«Неужели ты в этом сомневался? – удивленно сказала она. – Но мы найдем других вампиров, таких же, как ты и я. В Европе. Там их должно быть очень много, это написано во всех книгах, и в хрониках, и в легендах. Думаю, именно там родина вампиров, если у них вообще есть родина. Хватит нам прозябать здесь, с ним. Пошли. Пусть разум подчинится плоти».

Сладкая дрожь охватила меня. Пусть разум подчинится плоти.

«Отложи книги, пойдем убивать», – прошептала она.

Мы спустились по лестнице – я следом за ней – через двор и узкий переулок вышли на улицу, параллельную Рю-Рояль. Там она повернулась и потянулась ко мне. Я сразу понял ее, взял на руки и понес дальше. Она не устала: просто ей захотелось быть поближе ко мне.

«Я еще ничего не сказал ему про наше путешествие и про деньги», – сказал я, но мысли Клодии были заняты другим, Я шел неторопливо с невесомой ношей на руках.

«Он убил того, другого вампира», – вдруг сказала она.

«С чего ты взяла?» – изумленно спросил я, но меня встревожил не смысл ее слов; я чувствовал, что она медленно подводит меня к какой-то мысли.

«Так и было, я знаю, – убежденно сказала она. – Тот вампир сделал его своим рабом, и Лестат прикончил его, потому что не хотел с этим мириться. И я не хочу. Но он поспешил, тот не успел рассказать ему всего. Тогда Лестат со страху превратил в вампира тебя, чтобы ты стал его рабом».

«Нет… – прошептал я. Она прижималась холодной щекой к моему виску. Ей нужно было напиться свежей крови, чтобы согреться. – Я никогда не был его рабом – только сообщником, слепым исполнителем его воли».

Впервые я открыто признался в этом перед Клодией, да и перед самим собой. Во мне росла лихорадочная жажда крови, и голодные спазмы уже сжимали мои внутренности. Кровь стучала в висках, вены набухли, и все тело мучительно горело, как от пытки.

«Нет, ты был рабом, – настаивала Клодия, Она говорила тихо и монотонно, будто размышляла вслух, искала ключевые слова для разгадки некоего ребуса. – Но я освобожу нас обоих».

Я остановился, но она сжала мое плечо рукой, побуждая идти дальше. Мы вышли на широкую аллею, миновали собор, впереди горели огни Джексон-сквер. Мимо нас в канале, проложенном посреди аллеи, с шумом проносилась вода и сверкала серебром в лунном свете.

«Я убью его», – сказала Клодия.

Потрясенный, я машинально дошел до конца аллеи и остановился. Ока скользнула вниз вдоль моего плеча, словно ей легче было очутиться на земле, не прибегая к неуклюжей помощи моих рук. Но я все же помог ей, опустил ее на тротуар, и сказал: «Нет». И снова мне показалось, что здания особняков вокруг нас и даже собор сотканы из тонкого шелка, что их монументальная прочность иллюзорна и они трепещут от ветра, как полотнища, а в земле, единственно реальной в моем кошмарном видении, вот-вот разверзнется зияющая трещина.

«Клодия», – задыхаясь, выговорил я и отвернулся.

«Что мешает убить его? – Ее голос рос, становился пронзительным и резким. – Мне он не нужен! Какая от него польза? Только страдания, и я не желаю их больше терпеть!»

«Если б он в самом деле был нам не нужен!» – возразил я. Но напрасный труд: я понял – ее не переубедить. Она не дослушала меня и пошла прочь, точь-в-точь как маленькая девочка на воскресной прогулке с родителями, которая притворяется, что гуляет сама по себе.

«Клодия, подожди! – догнал я ее в два шага, обнял, но ее тело, обычно мягкое и податливое, показалось мне сделанным из стали. – Клодия, ты не сможешь убить его!» – прошептал я.

Она молча вырвалась и, стуча каблучками по булыжнику, выбежала из аллеи на улицу. Мимо пронесся кабриолет и, обдав меня смехом и цоканьем копыт, исчез за поворотом. И снова все стихло. Я пошел за Клодией по длинной пустой улице. Она стояла у ворот Джексон-сквер, вцепившись в кованую железную решетку. Я подошел и встал рядом.

«Что бы ты ни думала и ни говорила, одно я знаю наверняка: тебе не удастся убить его», сказал я.

«Почему? Ты думаешь, он такой сильный?» – она не сводила глаз со статуи на площади, освещенной двумя фонарями.

«Он сильней, чем ты думаешь, чем ты можешь себе представить! Как ты собираешься это сделать? Ты не знаешь, на что он способен», – я снова попытался отговорить ее, хотя понимал, что это бесполезно. Она уперлась, как ребенок у витрины магазина игрушек. Вдруг Клодия просунула язык между зубов и быстрым, странным движением провела его трепещущим кончиком по нижней губе. Я вздрогнул и почувствовал вкус крови, и мне показалось, будто я уже держу в руках податливое, безжизненное тело. Во мне с новой силой вспыхнула жажда крови. До меня доносились запахи и голоса людей, они прогуливались по площади вокруг базарных рядов, вдоль плотины. Я хотел было взять ее на руки, встряхнуть, заставить посмотреть на меня, выслушать меня, но она сама обратила ко мне огромные влажные глаза и сказала:

«Я люблю тебя, Луи».

«Тогда послушай меня, Клодия, умоляю тебя, – прошептал я и взял ее руку. Человеческие голоса переполняли мой слух, они шептали что-то, потом зазвучали все громче и громче и заглушили смешанный гул ночи. – Он уничтожит тебя. Подумай, нет ни одного надежного способа справиться с ним. Если ты вступишь с ним в поединок, он окажется для тебя роковым. А я этого не вынесу».

Клодия едва заметно усмехнулась.

«Нет, Луи, – зашептала она в ответ, – я смогу его убить. Я скажу тебе кое-что по секрету».

Я покачал головой, но она сильней прижалась ко мне и опустила веки, ее длинные ресницы почти легли на круглые щечки.

«Дело в том, Луи, что я хочу убить его. Я жажду его смерти!»

Я безмолвно опустился на колени подле нее. Она изучающе смотрела на меня в упор, как часто бывало прежде. Помедлив, она продолжала:

«Я убиваю людей каждую ночь. Я завлекаю их в сети, притягиваю к себе в ненасытной жажде, в бесконечном поиске чего-то… не знаю чего… – Она прижала пальцы к губам, приоткрыла рот, ее зубы ослепительно сверкали. – Но мне на них наплевать. Мне все равно, откуда они пришли и куда направляются, если только наши пути не пересекутся. Иное дело – Лестат: я не люблю его! Я хочу, чтобы он был мертв, и он умрет. Вот тогда я получу настоящее удовольствие».

«Клодия, опомнись, он бессмертен. Бессмертен. Ему не страшны болезни. Время не властно над ним. Ты посягаешь на жизнь, которой суждено длиться, пока существует мир!»

«Именно так! – В ее голосе мне почудился благоговейный страх. – Жизнь, длящаяся столетия. Сколько сил должно быть накоплено в ней. Ты думаешь, она перейдет в меня, когда я напьюсь его крови?»

Я потерял терпение. Вскочил на ноги и отвернулся, чтобы не видеть ее. Я услышал, как кто-то шепчет, что эти отец и дочь, должно быть, сильно привязаны друг к другу… И вдруг понял, что люди нас заметили, что это говорят про нас.

«Но зачем, Клодия? – сказал я. – В этом сейчас нет нужды. Это бессмысленно, это…»

«Что? Это жестоко? Он – убийца, – прошипела она. – „Одинокий хищник!“ – Она с издевкой повторила слова Лестата. – Не пытайся помешать мне или узнать день, который я намечу. Не вздумай вставать между нами… – Она подняла руку, приказывая мне молчать, маленькие пальцы стальной хваткой вцепились в мою ладонь. – Если ты вмешаешься – я погибну. Меня ничто не остановит».

Она повернулась, взметнув ленты шляпки, и быстро зашагала прочь. Скоро стук ее каблучков затих. Я пошел куда глаза глядят, не разбирая дороги; хотел раствориться в ночном городе. Голод уже начал заглушать во мне голос разума, мучительный голод; но я не хотел прекращать эту пытку. Я хотел, чтобы она длилась, чтобы жажда крови захватила меня целиком и чтобы я уже ни о чем не мог думать, кроме убийства; я медленно шел по улицам навстречу будущей жертве – жажда вела меня – и говорил себе: эта ниточка тянет меня по лабиринту, но я разматываю клубок, и она тянет меня… На Рю-Конти я остановился: из окон дома доносился глухой шум. Я прислушался и узнал его. В гостиной наверху шла дуэль – топот ног по голому дощатому полу и серебряный перезвон шпаг. Я перешел улицу и поглядел в незанавешенное окно. Двое юношей фехтовали; изящно, точно в танце, они приближались к смерти – одна рука откинута назад, другая метит шпагой в сердце соперника. Я вспомнил молодого Френьера, как он сделал свой последний выпад… Я надолго задумался и очнулся, только когда кто-то вышел из дома и спустился по узкой деревянной лестнице на тротуар. Это был юноша, почти мальчик, на гладкой коже его щек едва начал пробиваться первый пушок. Его лицо раскраснелось после поединка, на нем были щегольской серый плащ и рубашка с кружевными манжетами. Я почувствовал запах одеколона и жар молодого тела: он вышел из круга света у входа в дом и приблизился ко мне. Он смеялся и шепотом разговаривал сам с собой; с досадой потряс головой, пытаясь откинуть темные волосы, липнущие на глаза. Вдруг он замер – заметил мою неподвижную фигуру. Он сощурился и посмотрел на меня, потом нервно рассмеялся.

«Извините, – сказал он по-французски. – Вы меня напугали!» – Он собрался было отвесить галантный поклон и следовать дальше своею дорогой, но вдруг ужас отразился на его лице. Я услышал, как громко и часто заколотилось его сердце, и почувствовал резкий запах пота – признак внезапного напряжения мышц.

«Вы увидели мое лицо при свете фонаря, – обратился я к нему, – и оно напомнило вам маску смерти».

Он с трудом разлепил губы, но не сумел выдавить ни звука, только кивнул, оцепенело глядя на меня.

«Уходите отсюда! – приказал я ему. – Быстро!»

Вампир замолчал ненадолго, потом вдруг шевельнулся, словно собираясь продолжить рассказ, но вместо этого откинулся в кресле, вытянул под столом длинные ноги и сжал виски, точно хотел унять боль.

Юноша медленно распрямился, расправил плечи. Проверил кассету и взглянул на собеседника.

– Но вы все же убили кого-то в ту ночь? – спросил он.

– Да, как и во все другие ночи.

– Почему же вы позволили ему уйти?

– Не знаю, – отозвался вампир, но его ответ прозвучал как «оставим это». Он добавил: – Я вижу, вы замерзли и устали.

– Это не важно, – поспешно сказал парень. – Здесь и правда немного холодно, но мне все равно. Вы ведь не мерзнете?

– Нет, – вампир улыбнулся. Его плечи вздрогнули от беззвучного смеха.

На минуту он, казалось, погрузился в свои мысли, а юноша внимательно изучал его лицо. Затем вампир посмотрел на часы на руке собеседника.

– Ей не удалось осуществить задуманное? – тихо спросил тот.

– А вы как думаете? – Луи выпрямился в кресле и пытливо глядел на него.

– Я думаю, что он ее… как вы сказали сами, уничтожил, – ответил молодой человек и судорожно глотнул воздух. – Я прав?

– Вы думаете, она не смогла справиться с Лестатом?

– Но он был так силен… вы говорили, что не знаете, что в его власти, какие тайны он хранит.

Вампир ответил ему долгим, загадочным взглядом. Молодой человек не выдержал и отвернулся – так горели глаза напротив.

– Почему бы вам не выпить, ведь у вас в кармане бутылка, – сказал вампир. – Это поможет согреться.

– Я как раз собирался… Просто подумал… – Юноша замялся.

– Что это невежливо? – рассмеялся Луи и вдруг хлопнул себя ладонью по колену.

– Да, – пожал плечами тот, смущенно улыбаясь. Он вытащил из кармана плоскую бутылку, открутил желтую крышку и сделал глоток, после чего вопросительно посмотрел на вампира.

– Нет, спасибо, – отмахнулся тот. Его лицо посерьезнело, он глубоко вздохнул и продолжил рассказ.

– Незадолго до того у Лестата появился друг – музыкант. Он жил на Рю-Дюмейн. Мы видели его на концерте в доме мадам Ле Клэр, на той же, в то время очень престижной и фешенебельной, улице. Собственно говоря, именно мадам Ле Клэр, чей салон частенько посещал Лестат, нашла бедному юноше комнату в особняке по соседству. Лестат познакомилсяс ними и стал наносить регулярные визиты. Я уже говорил, что он любил играть со своими жертвами, входил к ним в доверие, заводил с ними дружбу, заставлял себя полюбить. Но кончалось все одинаково, и я не сомневался, что он всего лишь забавляется с молодым музыкантом, хотя их дружба длилась дольше, чем любое другое из его знакомств на моей памяти. Юноша писал действительно хорошую музыку; Лестат нередко приносил домой ноты с отрывками из его новых вещей и играл их на большом рояле у нас в гостиной. У молодого человека был несомненный талант, но музыка приносила ему сущие гроши, желающих платить за нее находилось немного – это была странная, беспокойная музыка. Лестат встречался с ним чуть не каждый вечер, помогал ему деньгами, водил по ресторанам, которые были юноше не по карману, и даже покупал ему бумагу и перья.

Их знакомство, повторюсь, длилось необычайно долго для Лестата. Я силился понять, то ли он действительно нашел человека, сумевшего ему понравиться, вопреки всем его предубеждениям против смертных, то ли просто задумал особенно изощренную и жестокую подлость. Неоднократно он говорил мне и Клодии, что собирается убить юношу, но всякий раз ему что-то мешало. Естественно, я ни о чем его не спрашивал, не хотел, чтобы на мою голову обрушилась буря ярости. Только подумать: Лестата приворожил какой-то там смертный! Да скажи я ему такое, и он бы разнес на части всю мебель в гостиной.

На следующий вечер, после того как Клодия сообщила мне, что хочет убить Лестата, он вдруг ни с того ни с сего принялся уговаривать меня пойти вместе с ним на квартиру к его другу. Он вел себя весьма дружелюбно, как всегда, когда хотел, чтобы я составил ему компанию. Собираясь в театр или оперу, он всегда упрашивал меня пойти вместе. Только на «Макбет» я ходил с ним по меньшей мере раз пятнадцать. Мы видели все постановки этой трагедии в Новом Орлеане, включая даже любительские. Возвращаясь из театра домой, Лестат вслух повторял отдельные, особенно понравившиеся ему строки и иногда даже кричал, обращаясь к поздним прохожим, угрожающе вытянув указательный палец: «Завтра, завтра, завтра!», пока они не переходили на другую сторону улицы, сочтя его пьяным. Но все его благодушие улетучивалось бесследно, стоило мне всего лишь намекнуть, что мне тоже приятно его общество, и следующего подобного случая приходилось ждать месяцами, а то и годами. В тот вечер он даже снизошел до того, что положил руку мне на плечо. Я скучно и вяло выдумывал самые жалкие отговорки, звучавшие совершенно неправдоподобно, поскольку мои мысли были целиком заняты Клодией, нашим планом и грядущими несчастиями. Меня до глубины души поражало, как он умудряется не замечать этого. В конце концов он понял, что напрасно теряет время, в раздражении поднял с полу какую-то книгу и швырнул ею в меня:

«Ну и читай свои чертовы книги! Крыса!» – И с оскорбленным видом вышел из комнаты.

Это встревожило меня до крайности. Я предпочел бы, чтобы он встретил мой отказ, по обыкновению, холодно и презрительно. Я решил еще раз попробовать отговорить Клодию, хотя у меня уже не было сил и я знал, что ничего не смогу поделать. Но дверь в ее комнату была заперта, она еще не вернулась. За весь вечер я видел ее лишь мельком, когда говорил с Лестатом. Она одевалась перед зеркалом в прихожей. На ней было платье с буфами и лиловой ленточкой на груди, из-под него выглядывали кружевные чулочки и ослепительно белые туфельки. Уходя, она бросила на меня холодный взгляд.

Я проголодался и тоже отправился на улицу. Я вернулся домой через пару часов, сытый и слишком ленивый, чтобы предаваться унылым размышлениям. Но едва переступил порог, во мне появилось и начало расти чувство, что Клодия задумала сделать это сегодня.

Не знаю, как я это понял. Скорее всего, меня встревожило что-то в доме. Я слышал шаги Клодии во второй гостиной. Дверь туда была заперта. И мне показалось, что ей отвечает другой голос, тихо, шепотом. Еще ни разу ни я, ни Клодия не приводили людей сюда, только Лестат время от времени таскал в дом уличных женщин. Скоро я уже был твердо уверен, что там кто-то есть, хотя не мог уловить ни отчетливого запаха, ни громких слов. Но потом я почувствовал аромат изысканной пищи и вина. В хрустальной вазе на рояле стоял букет хризантем. Для Клодии эти цветы символизировали смерть.

Вскоре появился Лестат. Он что-то тихо напевал себе под нос, отстукивая тростью ритм по перилам винтовой лестницы. Он вошел в длинный холл, его лицо разрумянилось, губы порозовели. Сел за рояль и поставил ноты на пюпитр.

«Убил я его или нет? – спросил он, указывая на меня пальцем. – Догадайся!»

«Нет, – отрешенно ответил я. – Ты ведь звал меня с собой, значит, не собирался убивать его».

«Ara! Но я мог сделать это со злости, из-за того, что ты не пошел со мной!» – сказал он и поднял крышку инструмента. Теперь он будет там болтать до рассвета, подумал я. Он был необычайно оживлен. Я смотрел, как он разбирает ноты, и спрашивал себя в который раз: мотет ли он умереть? Неумели она решится его убить? Я почти собрался духом пойти к Клодии и сказать, что мы должны отказаться от наших планов, от путешествия и всего остального, и продолжать жить так, как жили до сих пор. Но внутренний голос подсказывал мне, что назад дороги нет и что с того самого дня, когда она начала задавать вопросы, развязка – все равно какая – стала неизбежной. И непреодолимая тяжесть приковала меня к креслу.

Лестат заиграл. У него был превосходный слух, в прежней жизни он мог бы стать отличным пианистом. Но он играл без чувства, не погружался в музыку, а вытягивал ее из инструмента, как фокусник; правда, виртуозно, потому что он был вампиром и его способности превышали человеческие. Он играл без души, холодно и точно.

«Так убил я его или нет?» – повторил он.

«Нет», – снова ответил я, но с таким же успехом мог утверждать и обратное. Я думал только о том, как бы не выдать себя.

«Ты прав, я его не тронул, – сказал он. – Наша близость приятно возбуждает меня, и я не хочу пока лишаться удовольствия обдумывать каждый раз заново, как убью его. Убью, но не сейчас, и тогда я найду другого смертного, похожего на него. Если бы у него были братья… я занялся бы ими по очереди. Вся семья вымерла бы от таинственной лихорадки, иссушающей тело! – продекламировал он тоном аукциониста. – Кстати, у Клодии тоже страсть к семьям, да ты и сам, наверное, знаешь. Ах да, к вопросу о семьях, я чуть было не забыл. Ходят слухи, будто на плантации Френьеров завелись приведения. Рабы и надсмотрщики разбегаются кто куда».

Я не хотел его слушать. Бабетта умерла, она сошла с ума. Она бродила по руинам Пон-дю-Лак, утверждала, что видела там дьявола и хочет отыскать, где он прячется. До меня дошли слухи о ее безумии, а потом я узнал, что она умерла. Пока она была жива, я иногда подумывал навестить ее и попытаться как-то исправить содеянное, но потом говорил себе, что все устроится само собой. Я был уже не тот – жизнь ночного убийцы стерла воспоминания о былых привязанностях, о любви к Бабетте и к сестре. Я следил за трагедией, как зритель из ложи, и не видел смысла перешагивать через рампу и вмешиваться в ход действия.

«Не надо об этом», – сказал я Лестату.

«Как угодно. Впрочем, я говорил о плантации, а вовсе не о женщине твоей мечты! – Он ухмыльнулся. – Хотя, ты знаешь, на поверку все получилось в точности, как я предсказывал. Но вернемся к моему юному другу…»

«Я бы предпочел, чтобы ты не отвлекался от музыки», – сказал я тихо и ненавязчиво, но стараясь, чтобы мой голос звучал убедительно. Как ни странно, иногда мне это удавалось, и он слушался меня. Вот и теперь он презрительно хмыкнул, как будто хотел сказать: «Ты – дурак», но вернулся к нотам. И тут скрипнула дверь, и я услышал шаги Клодии в холле.

«Не ходи сюда, Клодия, мысленно молил я, не ходи, или все мы погибнем». Но она неизбежно приближалась, задержалась у зеркала в прихожей, я услышал, что она выдвинула ящик комода, достала гребешок и теперь причесывается; почувствовал запах ее цветочных духов, и вот она сама, вся в белом, появилась в дверях. Неслышно ступая по ковру, подошла к роялю, поставила локти на деревянную панель, подперла рукой подбородок и посмотрела на Лестата.

«Это еще что! – проворчал он, перевернул страницу и уронил руки на колени. – Уйди. Ты меня раздражаешь!» – Он даже не взглянул на Клодию.

«Неужели?» – нежно пропела она.

«Да, – отрезал он. – Кстати, я хотел сказать тебе, что нашел кое-кого получше на роль вампира».

Я замер.

«Ты меня поняла?» – спросил он.

«Ты хочешь напугать меня?»

«Беда в том, что ты единственный ребенок, – ответил он. – Тебе нужен брат. Но еще больше он нужен мне самому. Вы оба мне надоели. Два ненасытных чудовища, вечно в раздумьях и терзаниях… Не даете покоя ни мне, ни себе. Мне это осточертело».

«Втроем мы могли бы заселить вампирами весь мир», – сказала Клодия.

«Да ну?» – Лестат торжествующе улыбнулся. – Думаешь, у тебя получится? Ах да, конечно, Луи рассказал тебе, как это бывает, но ведь он сам не знает ничего. Это не в вашей власти".

Слова Лестата встревожили Клодию. Этого она не ожидала услышать. И посмотрела на него долгим взглядом: мне показалось, что она ему не верит.

«Откуда же у тебя такая власть?» – она говорила спокойно, но с неуловимым сарказмом.

«Это, моя дорогая, один из тех секретов, которые тебе, возможно, никогда не удастся узнать. Даже в Эребе существует своя аристократия».

«Ты лжешь. – Клодия коротко рассмеялась. Лестат отвернулся и коснулся клавиш, а она сказала как бы невзначай: – Но ты расстроил мои планы».

«Твои планы?» – озадаченно переспросил он.

«Ну да. Я пришла сюда, чтобы помириться с тобой, хоть ты и великий лжец. Все-таки ты – мой отец. – Клодия глубоко вздохнула. – И я не хочу больше ссориться. Мне хочется, чтобы вернулись старые, добрые времена».

Наступил его черед не поверить ее словам. Он перевел взгляд на меня, затем опять на нее.

«Что ж, это возможно, – протянул он – Только перестань приставать ко мне с расспросами, ходить следом за мной по улицам и искать других вампиров в каждом темном переулке. Забудь про них, их нет! Ты живешь и будешь жить здесь со мной! – Он замялся, смутившись собственной запальчивости. – Я забочусь о тебе, и тебе ничего не нужно».

«Но ты ничего не знаешь. Вот почему ты злишься, когда я задаю вопросы. Мы все выяснили, осталось только помириться. Ради такого случая я приготовила для тебя подарочек».

«Надеюсь, это женщина с прелестями, которых у тебя никогда не будет».

Он оглядел Клодию с ног до головы. Она изменилась в лице и почти потеряла самообладание, чего с ней никогда не случалось, но тут же взяла себя в руки, тряхнула головой и потянула его за рукав.

«Я говорю правду. Мне надоело ругаться с тобой. Ненависть – это ад, оставим его людям. Ты можешь принять подарок или нет, это неважно. Прошу только об одном: давай покончим с грызней, а то Луи не выдержит и покинет нас обоих».

Она убрала его руки с клавиш, опустила крышку и повернула его на винтовом стуле лицом к двери.

«Ты это серьезно? Что за подарок?»

«Ты еще голоден, я вижу по твоим глазам, по твоей коже. Конечно, ведь еще рано. Но я предоставляю тебе шанс отведать изысканное блюдо. Страдания невинных да падут на мою голову», – прошептала она и вышла из комнаты. Лестат посмотрел на меня с настороженным любопытством: он ждал объяснений, но я молчал и был как во сне. Он встал и следом за Клодией спустился в холл. И в следующий миг я услышал его долгий восхищенный стон, в котором смешались голод и вожделение.

Я медленно пошел за ними. Сперва я увидел спину Лестата, склонившегося над кушеткой. Два маленьких мальчика уютно свернулись там среди бархатных подушек. Они спали спокойным, глубоким, детским сном, полуоткрыв розовые губки, Безмятежные круглые личики, нежная, светящаяся кожа; темные волосы одного прилипли к вспотевшему лбу. На них была одинаковая убогая одежда, и я понял, что это сироты из приюта. Они только что поужинали, и на столе стояли приборы из лучшего фарфорового сервиза-рядом с полупустой бутылкой, розовые пятна вина расползлись по скатерти между грязных тарелок и вилок. Но я сразу почувствовал незнакомый и неприятный запах. Я подошел поближе, чтобы получше разглядеть спящих. Их шеи были обнажены, но нетронуты. Лестат опустился на кушетку рядом с темноволосым. Лет семи от роду, этот ребенок словно сошел с фрески какого-нибудь собора; он был красив безупречной, бесполой, ангельской красотой. Лестат нежно провел пальцами по его бледному горлу, коснулся шелковистых губ, вздохнул и застонал, словно от сладостной боли.

«О, Клодия… – прошептал он. – Ты превзошла себя. Где ты их отыскала?»

Она не ответила, отступила и села в кресло, откинулась на подушки и положила ноги на пуфик, из-под юбки показались кончики ее белых туфель и маленькие, изящные накладные банты. Она смотрела на Лестата.

«Я напоила их, – сказала она. – Хватило наперстка, и они уснули. Я думала о тебе… Думала: если поделюсь с ним, может быть, он меня простит».

Лестат растаял. Он дотянулся до ее маленькой ножки в кружевном чулочке, погладил ее:

«Ты просто прелесть! – И рассмеялся, но тут же оборвал себя, чтобы не разбудить обреченных детей. Он жестом подозвал Клодию, ласково и призывно сказал: – Иди сюда. Я возьму этого, а ты – другого».

Она подошла, села рядом с ним, Лестат обнял ее, прижал к себе. Потом погладил влажные волосы мальчика, пробежав пальцами по сомкнутым векам и длинным ресницам; мягко опустил ладонь на лицо ребенка, легко касаясь висков, щек и лба. Казалось, он забыл, что мы здесь. Потом он убрал руку и замер: словно от страсти у него закружилась голова. Он поднял глаза, посмотрел в потолок; снова опустил взгляд на желанную, лакомую жертву и легонько повернул голову ребенка на подушке, чтобы рассмотреть его со всех сторон. Брови мальчика чуть напряглись, он тихо застонал.

Клодия, не сводя глаз с Лестата, медленно расстегнула пуговицы на курточке своего малыша, просунула руку под ветхую нижнюю рубашку, коснулась обнаженного тела. Лестат последовал ее примеру, его рука скользнула под рубашку мальчика; но он уже не мог сдерживаться, крепко обнял ребенка, опустился с ним на пол, уткнулся лицом в его шею. Его губы коснулись груди мальчика, маленького соска; он прижал его к себе еще сильнее и вонзил зубы в его горло. Голова ребенка откинулась назад, кудри разметались, он снова застонал, его веки дрогнули… И замерли навсегда. Лестат стоял на коленях, его спина напряглась, он медленно раскачивался вместе с бессильным телом и громко сладостно стонал в такт. Вдруг словно судорога прошла по нему, казалось, он хочет оттолкнуть ребенка, но потом снова обнял его, поднял, положил на подушки и опять приник к его горлу, но сосал теперь тихо, нежно, почти беззвучно.

Наконец все было кончено. Он стоял на коленях, откинув голову, его белокурые волосы спутались и растрепались. Он медленно опустился на пол, прислонился к ножке кушетки и –прошептал: «Боже». Кровь прилипла к его щекам, даже руки порозовели. Он бессильно уронил их на колени.

Клодия даже не шевельнулась. Она лежала рядом с нетронутым ребенком, прекрасная, как ангел Ботичелли. Обессиленное тело жертвы сжалось, высохло; шея походила на сломанный стебелек, голова на подушке была повернута под неестественным углом – углом смерти.

Но что-то было не так. Лестат смотрел в потолок. Он лежал чересчур неподвижно, полуоткрыв рот; язык застрял у него между зубами, у него даже не было сил облизнуть губы. Он затрясся, плечи его содрогнулись… и тяжело опустились. Но он не мог шевельнуться. Ясные серые глаза помутнели. Он что-то простонал. Я шагнул к нему, но Клодия грозно прошептала:

«Назад!»

«Луи… – сказал он. – Луи…»

Я и сейчас слышу этот голос.

«Тебе не понравилось угощение, Лестат?!» – спросила она.

«Странный вкус, – задыхаясь, выдавил он, глаза его расширились, будто каждое слово давалось ему с неимоверным усилием. Он не мог шевельнуть даже пальцем. – Клодия!» – Тяжело дыша, он посмотрел на нее.

«Тебе не понравился вкус детской крови?» – тихо сказала она.

«Луи… – прошептал Лестат. На мгновение ему удалось приподнять голову, но он тут же уронил ее на подушку. – Луи, это… полынь! Слишком много полыни в крови. Она отравила их и меня, Луи…»

Он попытался поднять руку. Я подошел поближе к столу.

«Не двигайся!» – приказала она, встала и склонилась над Лестатом. Она жадно вглядывалась в его лицо, точно так же, как он смотрел на мальчика.

«Да, отец, полынь и настойка опия!» – сказала она.

«Демон! – прошептал он, тщетно стараясь подняться. – Луи… положи меня в гроб. Положи меня в гроб!» – еле слышно прохрипел он. Его рука задрожала, приподнялась и снова безжизненно упала.

«Я положу тебя в гроб, отец, – сказала Клодия нежно, словно пытаясь облегчить его мучения. – Но ты уже никогда не встанешь». – И она вытащила из-под подушки длинный кухонный нож.

«Клодия! Остановись!» – воскликнул я, но ее глаза сверкнули в ответ дикой злобой. Я никогда не видел ее такой; я замер, как парализованный. Она быстрым движением рассекла Лестату горло, он коротко, сдавленно вскрикнул: «Боже!»

Кровь хлынула потоком на его рубашку и плащ. У людей не бывает столько крови; в ней смешались кровь мальчика и кровь предыдущих жертв; он крутил головой, извивался, и страшная булькающая рана становилась все больше. Клодия вонзила нож ему в грудь. Он качнулся вперед, судорожно схватился за рукоятку ножа, но непослушные пальцы соскользнули. Его рот распахнулся, обнажились клыки, волосы падали ему на лоб, он бросил на меня отчаянный взгляд:

«Луи! Луи!» – и, задыхаясь, упал на ковер.

Клодия стояла над ним и смотрела сверху вниз. Вокруг все было залито кровью. Он стонал, пытаясь приподняться на руках. И вдруг Клодия бросилась на него, схватила его за шею, вцепилась в его горло. Он сопротивлялся.

«Луи, Луи…» – хрипел он, стараясь сбросить ее с себя, она падала, но не отпускала его, снова взбиралась на него, падала и снова взбиралась…

Наконец она оторвалась от него, быстро встала на ноги, прижала ладонь ко рту; на мгновение ее глаза затуманились. Я отвернулся, чтобы не видеть ни ее, ни его, меня била дрожь, это было невыносимо…

«Луи! – сказала она, но я только мотнул головой, на миг мне показалось, что стены дома качаются. – Луи, – повторила она. – Смотри, что с ним творится…»

Лестат неподвижно лежал на спине. Его тело сморщивалось и высыхало на глазах. Кожа становилась толще, пошла морщинами и побелела так, что стали видны даже самые маленькие сосуды. Я задыхался, но не мог отвести глаз, даже когда начали проступать кости и губы поползли в стороны, обнажая ужасные зубы, а нос превратился в две зияющие дырки. Но глаза оставались прежними,они дико смотрели в потолок, зрачки бешено вращались. Потом кожа потрескалась, становясь все тоньше, и истлела на наших глазах. Глазные яблоки закатились, белки потускнели. Шапка светлых волнистых волос, плащ, пара начищенных до блеска ботинок – вот и все, что осталось от Лестата.

Я стоял и беспомощно смотрел на этот ужас.

– Кажется, прошла вечность. Мы молча смотрели на останки. Кровь уже успела впитаться в ковер, и цветочный узор потемнел. Кровь была повсюду – липкая и черная на паркетном полу, – пятна темнели на платье Клодии, на ее белых туфельках, на лице. Она попыталась вытереть лицо и руки салфеткой, но из этого ничего не вышло. Потом она сказала:

«Луи, ты должен помочь мне вытащить его отсюда!»

«Нет!» – Я повернулся спиной к ней и к трупу.

«Ты сошел с ума, Луи? Тело не может оставаться здесь! – воскликнула она. – Да и мальчики тоже. Ты обязан помочь мне! Мне больше не к кому обратиться, Луи!»

Я понимал, что Клодия права, но не мог ничего с собой поделать. Ей пришлось понукать меня, тащить за собой почти на каждом шагу: мое тело отказывалось повиноваться. Мы спустились во двор, заглянули на кухню и обнаружили там, в печи, кости горничных. Мы совершенно забыли про них, и это была глупая опасная беспечность. Клодия выгребла их, положила в мешок и перетащила в экипаж. Я сам запряг лошадей, успокоил пьяного кучера и погнал прочь из города в сторону Байю Сент-Жан, к огромному черному болоту, простиравшемуся до озера Поншартрен. Клодия молча сидела рядом со мной на козлах. Мы оставили позади городские ворота с газовым фонарем, миновали деревенские домики предместий. Изрытая глубокими колеями дорога начала сужаться. По обе стороны потянулись болота, скрытые глухой стеной кипарисов и дикого винограда.

Я никак не мог решиться дотронуться до Лестата; Клодия сама завернула тело в простыню и осыпала его белоснежными хризантемами. Это было ужасно. Я хоронил его последним. Сверток показался мне почти невесомым, я чувствовал сладкий запах тления. Я положил его на плечо и ступил в черную болотную воду. У меня хлюпало в ботинках, но я все шел и шел: хотел похоронить его подальше от детей. Сам не знаю зачем, я заходил все глубже и остановился, только когда светлая лента дороги почти скрылась из виду и небо в просвете над ней начало тревожно бледнеть. Я опустил тело вниз, в болотную жижу. И стоял, потрясенный, и смотрел, как илистая вода смыкается над белым бесформенным свертком. Я медленно приходил в себя. Спасительное оцепенение, которое хранило меня всю дорогу от Рю-Рояль, исчезло без следа. Я смотрел на воду и говорил себе: видишь, это Лестат. Его тайная сила, его волшебный дар превращения – все умерло, кануло в бездну. И вдруг неведомая грозная сила потянула меня вниз, за ним, в вечную темноту, откуда нет возврата. Я будто слышал властный голос, он звучал громко и отчетливо, по сравнению с ним человеческая речь могла показаться невнятным бормотанием. «Ты знаешь, что должен сделать. Сойди во тьму и покончи со всем раз и навсегда».

Но вдруг донесся голосок Клодии, она звала меня по имени. Я обернулся и сквозь сплетение ветвей увидел ее фигурку, далекую и крошечную, словно белый огонек, мерцающий на дороге.

На рассвете мы улеглись в гроб, она прижалась к моей груди, обняла меня и прошептала, что любит, что теперь мы навсегда свободны.

«Я люблю тебя, Луи», – повторяла она снова и снова, и наконец кромешная тьма сжалилась надо мной и усыпила мой разум.

Вечером, когда я проснулся, Клодия разбирала вещи Лестата. Она действовала сосредоточенно и методично, но я видел, что в душе у нее клокочет ярость. Она опустошала шкатулки и ящики комодов, сваливала все в кучу на ковре, снимала с плечиков костюмы, выворачивала карманы, бросала на пол монеты, театральные билеты и обрывки бумаги, рылась в дорожных сундуках. Я завороженно наблюдал за ней, стоя на пороге комнаты, время от времени поглядывая на гроб Лестата, увитый траурными лентами и кусками черной ткани. Мне вдруг захотелось открыть его и увидеть внутри Лестата, живого и невредимого.

«Ничего! – наконец сказала Клодия и раздраженно скомкала попавшуюся под руку одежду. – Ни намека на то, откуда он явился и кто превратил его в вампира!»

Она посмотрела на меня, ища сочувствия, но я отвернулся, избегая ее взгляда, и пошел в свой кабинет. Там хранились мои книги и вещи, оставшиеся от матери и сестры. Я сел на кровать. Я слышал, что она идет за мной, но даже не поднял головы.

«Он заслужил смерть!» – сказала она.

«Тогда и мы заслуживаем ее. Каждую ночь, – ответил я. – Оставь меня. – Я плохо понимал, что говорю. В моей голове беспорядочно теснились обрывки мыслей. – Я буду заботиться о тебе, потому что иначе ты не выживешь, но не хочу больше видеть тебя рядом с собой. Спи в своем ящике и не приближайся ко мне».

«Но я же предупреждала тебя. Ты знал, что я собираюсь сделать…» – Никогда еще ее голос не звучал так тонко и беззащитно.

Я взглянул на нее с удивлением, но без сочувствия. Она совершенно преобразилась. Кукольное личико выражало ужасное волнение.

«Я говорила тебе, Луи! – лепетала она трясущимися губами. – Я поступила так ради нас обоих, чтобы мы наконец обрели свободу».

Я не мог смотреть на нее. Эта красота, эта видимость невинности… и такое страшное страдание на лице. Я выбежал из комнаты, может быть, даже толкнул ее, не помню. И уже на лестнице вдруг услышал странный звук.

Это случилось впервые за долгие годы, впервые с той ночи, когда я нашел ее, живую, льнущую к телу матери. Она плакала!

Против воли я повернул назад. Клодия плакала так горько, так безысходно, словно не надеялась, что кто-нибудь ее услышит. Я вошел в комнату. Она лежала на кровати, где я обычно сидел с книгой. Она свернулась в клубочек, все ее тело содрогалось от рыданий. Сердце у меня разрывалось. Даже живым ребенком она плакала не так горько. Я медленно, тихо опустился рядом с ней, положил руку ей на плечо. Она подняла голову, ее губы дрожали, из широко раскрытых глаз катились слезы. Эти слезы отливали кровью, кровь была у нее на руках, но Клодия ничего не замечала. Она откинула волосы со лба, ее душили рыдания.

«Луи… – прошептала она, – если ты уйдешь… если я потеряю тебя, у меня не останется ничего… Ради тебя я бы оставила все, как прежде… Но сделанного не воротишь».

Она обхватила меня руками, всхлипывая, прижалась к моей груди. Я не хотел даже прикасаться к ней, но в следующую минуту уже сжимал ее в объятиях, гладил растрепанные волосы.

«Я не могу жить без тебя… – шептала она. – Мне легче умереть, чем расстаться с тобой. Когда ты смотрел на меня таким ужасным взглядом, мне казалось, что я умираю. Если ты разлюбишь меня, я умру, умру так же, как он!»

Она плакала все громче, все безнадежней, и я не выдержал, обнял ее и поцеловал нежную шею, щеки, похожие на спелые плоды из райского сада.

«Все хорошо, милая, – успокаивал я ее. – Все будет хорошо…»

Я качал ее на руках медленно, плавно, и она наконец затихла, только шептала, что мы теперь будем счастливы и свободны навсегда, что начинается новая, прекрасная жизнь.

– Новая, прекрасная жизнь… Что означает смерть для того, ному суждено дожить до конца света? Да и что такое «конец света», как не пустая фраза, потому что никто толком не знает, что представляет из себя этот свет? Я пожил в двух столетиях. Видел, как новое поколение создает новые прекрасные иллюзии, а следующее их безжалостно развенчивает. Я сам давно перестал строить воздушные замки и жил сегодняшним днем; вечно юный и вечно древний, я представлялся самому себе чем-то вроде часов, тикающих в пустоте: лицо-циферблат выкрашено в белый цвет, глаза глядят в никуда; вырезанные из слоновой кости руки-стрелки показывают время ни для кого… в лучах первородного света, который существовал еще до начала мира, до того, как Господь отделил свет от тьмы. Тик-так, тикают самые точные часы, в пустой комнате размером со вселенную.

Я шел по улицам один, мои ладони хранили запах волос Клодии, запах ее платья; вечерняя темнота расступалась перед моими глазами на много шагов вперед. Вдруг я понял, что стою перед собором. Что такое смерть, если тебе суждено дожить до конца света? Я подумал о смерти брата, вспомнил его четки, запах ладана и воска; вспомнил, как его отпевали, и мне захотелось снова услышать пение хора, стройные голоса женщин, стук четок. Все это было как будто вчера, так ясно и осязаемо… Я шагнул вперед, навстречу темной громаде собора.

Двери были незаперты, в щель пробивался слабый, мерцающий свет. Была суббота, люди пришли исповедаться перед воскресной мессой и причастием. Я заглянул внутрь. Тускло горели свечи. Вдали из теней выплывал алтарь, осыпанный белыми цветами. Раньше на месте этого собора была маленькая церковь, именно в ней отпевали брата. Я вдруг понял, что с тех пор ни разу не бывал в храме, не поднимался по каменным ступеням… Толкнул дверь и вошел.

Страха не было. Наоборот, я ждал с надеждой, что стены содрогнутся, что пол уйдет у меня из-под ног. Я вступил под темные своды и увидел далеко впереди, на алтаре, слабый блеск дароносицы. И вспомнил, что однажды чуть было не зашел сюда во время службы; окна тогда ярко светились и пение плыло над Джексон-сквер. Но в тот раз я не решился войти: подумал, а вдруг в храме меня подстерегает опасность, о которой не успел рассказать Лестат, вдруг провалюсь сквозь землю или меня поразит удар молнии. Меня и тогда тянуло войти, но я заставил себя даже не думать об этом и пошел прочь от искушения, от распахнутых дверей и хора, слившего сотни голосов воедино. Я нес тогда Клодии подарок, куклу в подвенечном уборе: взял ее из темной витрины магазина; она была в большой красивой коробке, перевязанной лентами. Кукла для Клодии. Я вспомнил, как прижимал ее к груди, и, шагая прочь, слышал за спиной тяжелое дыхание органа, и глаза у меня болели от слепящего света тысячи свечей.

Я вспомнил тот день и как я тогда боялся даже взглянуть на алтарь, услышать звуки Pange Lingua.[2] И снова подумал о брате. Вдруг я увидел гроб, он плыл по проходу, следом шли скорбящие. Теперь я ничего не боялся, но хотел, чтобы мне стало страшно, чтобы что-то случилось… Я медленно пробирался вперед вдоль темных каменных стен. Было сыро и холодно, хотя на улице стояла жара. И опять вспомнил про куклу. Где она сейчас? Клодия годами с ней играла. Я вдруг понял, что судорожно шарю в воздухе руками в поисках этой куклы и не могу, не могу ее найти, как в кошмарном сне, когда двери не открываются, не задвигается ящик комода, а ты снова и снова бессмысленно бьешься головой об стену и не можешь понять, почему ничего не получается, почему шаль, наброшенная на спинку стула, рождает в тебе смертельный ужас.

Я очнулся. Длинная очередь прихожан выстроилась в исповедальню. Вот из кабинки вышла женщина. Мужчина, первый в очереди, отчего-то замешкался. Я заметил его краем глаза, даже сейчас глаза вампира не подвели меня. Обратившись к нему лицом, чтобы получше рассмотреть, встретился с его пристальным взглядом и поспешно повернулся спиной. Я услышал, как закрылась за ним дверь исповедальни, прошел вперед по проходу, устало опустился на пустую скамью и едва удержался, чтобы по старой привычке не преклонить колени. Меня, как простого смертного, терзали сомнения. Я закрыл глаза и попытался ни о чем не думать. Просто смотри и слушай, повторял я себе. Полумрак собора полнился звуками; шепот молящихся, тихий стук четок, вздохи женщины, приклонившей колени перед распятием. Запах крыс поднимался из-под деревянных скамеек. Одна шуршала где-то подле резного деревянного алтаря, у статуи Девы Марии. На алтаре золотом блестели подсвечники; стебель хризантемы сломался под тяжестью огромного цветка, капли воды сияли на белых, спутанных лепестках. Горький запах хризантем плыл над алтарем, над статуями Мадонны, Христа и святых. Я смотрел на статуи и не мог отвести глаз: эти безжизненные лица, слепые взгляды, пустые руки, неподвижные складки одежды… Вдруг меня свела страшная судорога, я качнулся вперед, схватился за спинку скамейки, чтобы не упасть.

«Это же кладбище, подумал я, – мертвые гипсовые фигуры, полые каменные ангелы». – Я поднял голову и там, над алтарем, передо мной возникло видение, необычайно ясное и живое. Я увидел себя; вот я поднимаюсь по ступеням алтаря, открываю дароносицу, мои руки, руки чудовища, берут ковчежец со Святыми Дарами и бросают белые облатки на ковер; я попираю их ногами, топчу, и Тело Христово превращается в прах. Я встал, но видение не исчезло, и я уже знал, в чем его смысл.

В этом храме не было Бога, только статуи, эти каменные истуканы; сверхъестественные же силы воплощались только во мне. Я здесь один, высшее, бессмертное существо, и спокойно стою под этой крышей. Одиночество, граничащее с безумием. Собор рассыпался на глазах, как карточный домик, статуи святых качались и падали. Крысы жадно грызли Тело Христово, бегали по скамьям. Огромная крыса с чудовищным хвостом вцепилась в полусгнивший парчовый покров алтаря, подсвечники падали на осклизлые камни пола. Я стоял и смотрел. Невредимый. Бессмертный. Я коснулся гипсовой руки Девы Марии, и она рассыпалась в пыль у меня в ладони.

Я стоял посреди руин города, посреди огромной пустыни, даже река застыла, и вмерзли в лед обломки кораблей… И увидел: прямо ко мне между этих развалин медленно движется похоронная процессия; страшные, бледные мужчины и женщины, их черные одежды развеваются, глаза горят адским пламенем. Впереди на катафалке катился гроб. По мраморным глыбам разрушенного собора сновали крысы. Процессия приближалась, и я узнал Клодию; ее глаза смотрели из-под густой черной вуали, рука, затянутая в перчатку, сжимала молитвенник в черном переплете, другую руку она опустила на гроб. Я заглянул в гроб и похолодел: под стеклянной крышкой лежал скелет Лестата; сморщенная кожа вросла в кости, зияли пустые дыры глазниц, спутанные пряди светлых волос покоились на белой атласной подушке.

Процессия остановилась. Сопровождающие беззвучно расселись по пыльным скамьям. Клодия вышла вперед, повернулась к ним лицом, открыла молитвенник. Откинув вуаль, она пристально посмотрела на меня, ее палец указывал на раскрытую страницу книги.

«И ныне проклят ты от земли… – прошептала она, и эхо руин стократно усилило ее голос. – И ныне проклят ты от земли, которая отверзла уста свои принять кровь брата твоего от руки твоей. Когда ты будешь возделывать землю, она не станет более давать силы своей для тебя; ты будешь изгнанником и скитальцем на земле… за то всякому, кто убьет Каина, отметится всемеро»*. (*Бытие. Гл. 4 (11,12,15)).

Я закричал, страшный крик поднялся из глубин моей души, словно черный клубок подкатил к горлу и сорвался с губ с сокрушительной силой; я зашатался, едва не упал. Ужасный вздох пронесся над скамейками, ропот нарастал; бледные чудовища обступили меня и теснили к гробу; чтобы устоять на ногах, мне пришлось повернуться, опереться о гроб руками и взглянуть вниз, но под стеклянной крышкой лежали не останки Лестата, а мой брат. И вдруг все стихло, словно спала пелена и чудовища растворились в ее бесшумных складках. Я остался один с братом. Он был юный белокурый прекрасный близкий и теплый, совсем как живой. Его словно создали заново, с точностью до мельчайших черт; в воспоминаниях я не видел его таким. Волосы открывали высокий лоб, глаза были закрыты, словно он спал, тонкие пальцы сжимали распятие, губы были розовые, нежные, как шелк… Мне захотелось коснуться его, тронуть теплую кожу; я протянул руку… И все кончилось. Видение исчезло.

Я сидел на скамейке в соборе. Был субботний вечер. Густой запах воска стоял в неподвижном воздухе. Женщина перед распятием уже давно ушла, и темнота начала сгущаться со всех сторон. Юноша в одежде послушника длинным золотым шестом гасил свечи, одну за одной. Я не двигался. Он кинул на меня взгляд и быстро отвернулся, чтобы не тревожить человека во время молитвы. Он подошел к следующей свече, и вдруг чья-то рука коснулась моего плеча. Два человека были от меня так близко, а я даже не услышал их шагов, не заметил их присутствия… Я отметил про себя, что это тревожный знак, что чутье изменило мне, и это опасно, но мне было уже все равно. Я поднял глаза и увидел перед собой седого священника.

«Вы хотите исповедаться? – спросил он. – Я чуть было не запер храм, но вовремя спохватился».

Он близоруко щурился за толстыми стеклами очков. Единственным источником света оставались маленькие свечи перед образами в подсвечниках из красного стекла. Они горели очень ровно, и огромные тени колонн и статуй на стенах казались неподвижными.

«Вас что-то мучает, не могу ли я помочь?» –сказал он.

«Слишком поздно, слишком поздно», – прошептал я и встал, чтобы уйти.

Он не заметил во мне ничего необыкновенного, доверчиво повернулся спиной и доброжелательно сказал:

«Да нет, еще довольно рано. Вы будете исповедоваться?»

Я смотрел на него и сдерживал улыбку. Но потом подумал: а почему бы нет? И пошел вслед за ним в исповедальню, хотя понимал, что ничего не получится, что это безумие. Но все равно опустился на колени, положил руки на скамейку. Он зашел за перегородку, открыл окошко, я увидел в темноте его туманный силуэт. Я молча глядел на него, потом осенил себя крестным знамением и сказал:

«Я прошу благословения, отец мой, но я грешил так долго и так много, что не знаю, как положить этому конец, как признаться перед Богом в своих преступлениях».

«Сын мой, – прошептал он в ответ. – Бог бесконечно милостив. Открой перед ним сердце, покайся в своих грехах».

«Отец, я совершал убийства, множество убийств. Женщина, найденная мертвой на Джексон-сквер два дня назад, тысячи других до нее – по одному и по двое за ночь в течение семидесяти лет – все они умерли от моих рук. Словно отвратительная старуха с косой, я бродил по улицам Нового Орлеана и отнимал человеческие жизни, чтобы продлить собственное существование. Я не простой человек, отец. Я бессмертен, и на мне лежит вечное проклятие, проклятие падших ангелов. Я – вампир».

Священник повернулся ко мне лицом:

«Что это, шутка? Развлечение? Ты пришел сюда, чтоб поиздеваться над стариком!»

И он захлопнул окошко.

Я быстро поднялся с колен, зашел за перегородку.

«Юноша, есть ли в тебе страх Божий? – спросил он. – Тебе известно, какое наказание ждет богохульников?» – Он взглянул на меня.

Я медленно приблизился к нему, он смотрел на меня с негодованием, но вдруг смешался и отступил назад. В соборе было пусто и темно. Ризничий уже ушел, свечи горели только вдали, перед алтарем, слабый золотистый ореол светился вокруг седой головы старика.

«Раз так, то не будет и тебе милосердия!» – сказал я, сжал его плечи, точно в тисках и притянул к себе.

Он увидел меня вблизи и в ужасе открыл рот.

«Теперь ты понимаешь, кто я такой! Ответь, почему Бог, если он существует, позволяет мне беспрепятственно разгуливать по земле? – обратился я к нему. – И ты еще называешь меня богохульником!»

Он уронил молитвенник, царапал ногтями мои ладони, пытаясь освободиться, четки постукивали в складках его сутаны. С таким же успехом он мог бороться с одной из этих каменных статуй. Я раскрыл губы, обнажил смертоносные клыки.

«Почему он терпит мое существование?» – повторил я вопрос.

Его лицо исказилось от страха, злобы и презрения. Я был взбешен: с такой же ненавистью смотрела на меня Бабетта. Он прошипел, дрожа от смертельного ужаса:

«Пусти меня, сатана!»

Я отпустил его и злорадно смотрел, как он, спотыкаясь и путаясь в сутане, ковыляет по проходу. Я догнал его стремительно, как молния, вытянул руки, обхватил; мой черный плащ заслонил ему свет. Он отбивался, проклинал меня, молил Бога о помощи. У подножия алтаря я бросил его на пол, повернул лицом к себе, чтобы он видел меня, и вонзил зубы в его горло.

Вампир замолчал.

Юноша давно уже собирался закурить, но застыл, точно манекен, с сигаретой в одной руке и спичкой в другой. Он смотрел на собеседника. Тот глядел в пол. Вдруг поднял голову, взял со стола коробок, зажег спичку. Молодой человек наклонился вперед, быстро затянулся и выпустил дым. Потом, не сводя глаз с вампира, откупорил бутылку и сделал большой глоток.

– Я уже не помнил Европу, – сказал вампир. – Даже переезд в Америку стерся из моей памяти. То, что я родился во Франции, было для меня всего лишь фактом из биографии. Но все же меня неудержимо тянуло туда. Я говорил и читал по-французски и в свое время с нетерпением ждал парижских газет с последними сообщениями о событиях Революции и победах Наполеона.

Помню, как я негодовал, когда он продал Луизиану, французскую колонию, Соединенным Штатам. Я давно перестал сознавать себя французом, даже не помню когда; но я страстно хотел увидеть и узнать Европу, и не только потому, что любил европейскую философию и литературу. Я всегда чувствовал себя европейцем, а не американцем, и хотел вернуться к своим корням.

Я начал готовиться к предстоящему путешествию: разбирал сундуки и шкафы, выбрасывал ненужные вещи. Мне было нужно немного, большинство вещей можно было оставить дома до нашего возвращения.

Я твердо верил, что рано или поздно вернусь в Новый Орлеан; может быть, перееду в новый дом, чтобы начать новую жизнь, но вернусь, потому что не хотел прощаться с городом навсегда. Не мог и не хотел. И решил пока не думать об этом, устремился сердцем и помыслами к Европе.

Только теперь я начал понимать, что если пожелаю, могу увидеть весь мир, потому что, как говорила Клодия, наконец обрел свободу.

Она уже все обдумала. Сначала мы поедем в центральную Европу. Там, считала она, больше всего вампиров. Там мы найдем ответ, узнаем, как жить дальше. Но больше всего она хотела встретиться и объединиться с вампирами «своей породы». Она часто повторяла эти слова – «моей породы», и ее голос звучал как-то особенно; я не смогу этого передать. Она повторяла, и я чувствовал, что нас разделяет пропасть. В начале нашей совместной жизни я думал, что она похожа на Лестата, ведь она переняла его инстинкт убивать, хотя в остальном разделяла мои взгляды… Теперь я понимал, что в ней меньше человеческого, чем в нас обоих. Меньше, чем мы могли представить. Она не понимала людей, их жизнь была ей чужда, неинтересна. Наверное, поэтому она держалась за меня. Я был не ее породы, но ближе меня у нее никого не было.

– Разве вы не могли, – вдруг сказал юноша, – научить ее чувствовать по-человечески? Ведь вы многому ее научили.

– Зачем? – искренне удивился вампир. – Чтобы она мучилась, как я? Согласен, я должен был поговорить с ней, должен был предотвратить смерть Лестата. Ради себя самого. Но сам ничего не понимал. Однажды сбившись с пути истинного, я уже не был уверен ни в чем. Молодой человек кивнул.

– Извините, я не хотел вас перебить, вы собирались сказать что-то важное…

– Ничего особенно важного. Я только хотел сказать, что думал о будущем путешествии и почти забыл про смерть Лестата. Меня, как и Клодию, вдохновляла возможность встречи с другими вампирами. Я хотел снова обрести Бога. Не подумайте, я ни одной секунды не отрицал его существования. Просто потерял его. Бродил, как потерянный, со своим бессмертием, по этому миру смертных.

Но наши приключения в Новом Орлеане еще не закончились. Все началось с музыканта, друга Лестата. Он приходил к нам в тот вечер, когда я был в Соборе, никого не застал и вернулся на следующий день. Слуги уже разошлись, и мне самому пришлось отворять дверь.

Я был потрясен. Он страшно похудел, на бледном лице лихорадочно блестели влажные глаза. Он не скрывал отчаяния. Я сказал, что Лестат уехал из города. Он сперва отказался поверить, а потом начал говорить, что Лестат не мог уехать просто так, что должен был оставить записку или что-нибудь еще. Потом он повернулся и пошел по Рю-Рояль, разговаривая с самим собой и ничего вокруг не замечая. Я догнал его около фонарного столба.

«Подождите, он оставил для вас кое-что», – обратился я к юноше, нащупывая бумажник.

Я не знал, сколько у меня с собой денег, но решил отдать ему все, думал, что это его хоть немного успокоит. Я вытащил банкноты – несколько сотен долларов – и вложил их ему в руку, такую худую, что сквозь бледную кожу просвечивали голубые прожилки сосудов. Он очень оживился, но скоро я понял, что дело не в деньгах.

«Значит, он вспомнил обо мне! – воскликнул он, сжимая деньги, словно драгоценную реликвию. – Наверняка он говорил вам еще что-нибудь про меня!»

Огромные глаза умоляюще смотрели на меня. Я ответил не сразу, потому что вдруг увидел две ранки у него на шее, две маленькие пунктирные царапинки – справа, повыше грязного воротничка. Он стоял, сжимал деньги в трясущейся руке и не обращал внимания на вечернюю уличную толчею, на людей вокруг нас.

«Спрячьте деньги, – прошептал я. – Он просил передать, чтобы вы не бросали музыку».

Он явно ждал чего-то еще.

«Да? И это – все?» – спросил он.

Я не знал, что еще сказать. Был готов придумать что угодно, лишь бы он успокоился и больше не приходил к нам. Мне больно было говорить о Лестате, слова замирали на губах. И я не мог понять, откуда взялись эти ранки. В конце концов я понес полную чушь: Лестат просил передать ему привет и наилучшие пожелания, он уехал на пароходе в Сент-Луис, потому что скоро будет война и он должен спешно закончить какие-то дела, но обещал вернуться… Музыкант с жадностью ловил каждое слово. Он весь дрожал, пот выступал у него на лбу, он не хотел меня отпускать. Наконец он прикусил губу и сказал:

«Но почему он уехал?»

Все мои старания были напрасны.

«Что случилось? – спросил я напрямик. – Что вам нужно от него? Не сомневаюсь, он хотел бы, чтобы я…»

«Он был моим другом!» – перебил он меня. Его голос дрожал от обиды.

«Вы нездоровы, – сказал я. – У вас что-то вот здесь… – Я указал на ранки, внимательно следя за каждым его движением, – на горле». Он даже не понял, о чем я говорю, нащупал пораненое место и потер его ладонью.

«Не знаю. Должно быть, москиты. Их полно кругом. – Он отвернулся и добавил: – Больше он ничего не говорил?»

Я долго стоял и смотрел ему вслед. Толпа расступалась перед тощей, нелепой, черной фигурой. Дома я рассказал Клодии о странных ранках на шее музыканта.

Это была наша последняя ночь в Новом Орлеане. Завтра, ближе к полуночи, мы поднимемся на борт корабля; на рассвете следующего дня он отплывет в Европу. Мы решили вместе погулять по городу. Она шла рядом со мной, тихая и нежная; теперь ее глаза всегда были печальны, словно пролитые слезы оставили в них свой след.

«Откуда же эти ранки? – спросила она. – Лестат пил его кровь во сне или с его согласия? Я просто теряюсь в догадках…»

«Наверное, одно из двух».

Я сам ничего не мог понять.

Я вспомнил, как Лестат сказал Клодии, что нашел человека, который будет лучшим вампиром. Неужели он говорил всерьез?

«Теперь это уже неважно, Луи», – напомнила она. Нам предстояло проститься с городом. Мы свернули с Рю-Рояль, пошли прочь от толпы. Город обнимал меня, я внимал ему всей душой и не хотел верить, что это наша последняя ночь.

Старый французский город давным-давно сгорел, на его месте выросли особняки в испанском стиле – они сохранились и по сей день. Мы медленно шли по узким улочкам, где не разъехаться двум экипажам; за побеленными оградами и парадными воротами угадывались райские сады, роскошные, как наш собственный; казалось, их полумрак полон прекрасных тайн и обещаний; высокие банановые пальмы качались над галереями, садовые дорожки терялись в зарослях папортника и цветов. Наверху, на балконе, смутно вырисовывались фигуры людей, теплый речной ветер заглушал их голоса и шелест веера в руках женщины… Стены домов заросли глицинией и страстоцветом, мы касались их плечами, станавливались, чтобы сорвать особенно прекрасную розу или ветку жимолости. В высоких окнах отблеск свечей метался по лепнине потолка, или радужно сияли хрустальные светильники; вот стройная женщина в вечернем туалете облокотилась на перильца балкона; драгоценные камни сверкали у нее на шее, терпкий запах ее духов смешивался с благоуханием ночи.

У нас были любимые улицы, сады, уголки, но нас неудержимо потянуло на окраину старого города, туда, где начинались бескрайние болота. Мимо нас по Байю-роуд проезжал экипаж за экипажем – семьи плантаторов спешили в оперу или в театр.

Огни города остались позади, запах садов утонул в густых испарениях болот. Вид высоких, раскачивающихся деревьев, обросших мхом, навеял воспоминания об ужасной кончине Лестата. Меня мутило. Когда-то так же ясно я представлял себе разлагающееся в гробу тело брата. Вот и теперь я видел перед собой труп Лестата, завернутый в простыню, в зловонной жиже меж корней дубов и кипарисов, уже обглоданный червями и болотными тварями. Хотя – кто знает? – может, они инстинктивно чувствовали, что высохшие останки скрывают в себе смертоносный яд и не прикоснулись к ним.

Мы повернули и быстро пошли назад, в самое сердце старого города.

Клодия нежно пожала мою руку – она хотела успокоить меня. Она прижимала к груди огромный букет цветов, которые собрала в городе, вдыхала его запах. Вдруг она прошептала так тихо, что мне пришлось наклониться, чтобы разобрать слова:

«Луи, ты все еще терзаешь себя, а ведь тебе известно лучшее лекарство. Пусть разум… пусть разум подчиниться плоти. – Клодия выпустила мою ладонь, шагнула в сторону и на прощание шепнула еще раз: – Забудь Лестата. Пусть разум подчинится плоти…»

Мне вспомнились строчки из книги стихов, которую я держал в руках, когда она впервые произнесла эти слова:

Рот красен, желто-золотойУжасный взор горит:Пугает кожа белизной,То Жизнь по Смерти, дух ночной,Что сердце леденит.[3]
Она улыбнулась из-за угла и через мгновение ее желтое платье растворилось в темноте. Моя подруга, моя вечная подруга.

Я свернул на Рю-Дюмейн и медленно побрел мимо темных окон. Свет фонаря за моей спиной слабел, я уходил от него все дальше и дальше, и тени кружевных чугунных решеток на мостовой расплывались, тускнели и наконец слились с темнотой. Подошел к особняку мадам Ле Клэр и прислушался. Наверху слабо взвизгивали скрипки, звенел смех. Я отошел в тень дома напротив, остановился и долго смотрел, как прогуливаются по освещенным комнатам поздние гости: мужчина с бокалом золотистого вина переходил от окна к окну, придерживая темные шторы и обращая взор к луне.

Прямо передо мной, в кирпичной стене, была распахнута дверь, и в дальнем конце двора горел свет. Я беззвучно пересек узкую улочку и почувствовал тяжелый запах кухни. Чуть помедлив, я зашел внутрь. Кто-то быстро промелькнул по двору, стукнула задняя дверь. Я огляделся и заметил женскую фигуру возле кухонной плиты. Это была высокая худая негритянка с тонким, выразительным лицом. Ее кожа блестела, как полированный черный мрамор. Она помешивала варево в большой кастрюле. Я уловил сладкий запах специй, свежего майорана и лаврового листа; но вдруг тошнотворной волной накатил смрад мясной похлебки, кровь и плоть разлагались и булькали, над кастрюлей поднимался удушливый пар. Я подошел поближе. Девушка отложила длинную железную ложку, выпрямилась, уперлась руками в великолепные, точеные бедра, белый фартук подчеркивал тонкую, изящную талию. Кипящая жижа плескалась через край, и брызги шипели на раскаленных углях. Я вдохнул соблазнительный душный запах девушки, заглушающий даже странную смесь ароматов готовящейся пищи. Теперь я стоял совсем близко, прислонившись спиной к стене дома, увитой диким виноградом. Наверху скрипки заиграли вальс и пол заскрипел – начались танцы. Девушка подошла к двери и, грациозно изогнув длинную шею, всмотрелась в темноту двора.

«Месье! – Она заметила меня и вышла в круг света, падавшего из окна верхнего этажа. Я разглядел большую округлую грудь, тонкие шелковистые руки и холодную красоту лица. – Вы пришли на вечеринку, месье? Тогда вам надо пройти наверх…»

«Нет, моя прелесть, я пришел не на вечеринку. – Я выступил из тени. – Я пришел за тобой».

– На следующий вечер, когда я проснулся, все уже было готово к отъезду: наши вещи и ящик с гробом отправлены на пароход, слуги распущены по домам, мебель накрыта белыми чехлами. Билеты, банковские чеки и документы лежали в плоском черном бумажнике.

«Значит, мы и вправду уезжаем», – подумал я.

Я предпочел бы сегодня не убивать, но это было невозможно – нам предстояло путешествие, и я постарался насытиться, правда, небрежно и наспех. Так же поступила и Клодия. Скоро нам нужно было выходить. Я сидел дома один и ждал ее. Почему-то она задерживалась, и я, по обыкновению, волновался. Боялся за нее, хотя не раз убеждался в том, что она может околдовать кого угодно. Часто, оказываясь слишком далеко от дома, она упрашивала прохожих помочь ей. Те с радостью соглашались и приносили ее прямо к нашему порогу, передавали в руки отца, и я щедро благодарил их за возвращение блудной дочери.

Наконец я услышал быстрые шаги. Она бежала, и я подумал, что она перепутала время и решила, что опаздывает. Я посмотрел на часы: в запасе целый час. Но, взглянув на нее, я понял: что-то не так.

«Луи, двери!» – выдохнула она с порога, прижимая руку к тяжело вздымающейся груди, и пробежала мимо меня по коридору. Я последовал за ней, запер двери на галерею, повинуясь ее отчаянным жестам.

«Что случилось? – спрашивал я. – Что с тобой?»

Но она захлопнула распахнутые окна, закрыла дверь на узенький балкончик, подняла колпак светильника и быстро задула огонь. Теперь только уличные фонари слабо освещали комнату. Она отдышалась, держась за сердце, потом взяла меня за руку и потянула к окну.

«Он шел за мной, – прошептала она. – Я слышала его шаги всю дорогу до дома, но сперва ничего не поняла. – Она перевела дыхание. Яркая вспышка в окне напротив осветила ее смертельно бледное лицо. – Луи, это тот музыкант!»

«Ну и что? – ответил я. – Должно быть, он встречал тебя раньше с Лестатом».

«Луи, он стоит там, внизу. Посмотри в окно. Попробуй разглядеть его».

Она была потрясена, даже напугана. Я ступил на балкон, не отпуская ее ладони. Она спряталась за штору, крепко сжимая мою руку. Она тоже боялась за меня. До полуночи оставалось не более часа, и Рю-Рояль опустела: магазины закрылись, экипажи возле театра только что разъехались. Где-то справа хлопнула дверь, и какая-то парочка быстро зашагала к перекрестку. Лицо женщины скрывала большая белая шляпа. Их шаги замерли вдали, и снова все стихло. Я никого не видел и не чувствовал ничьего присутствия. Клодия тяжело дышала за моей спиной. Вдруг поблизости что-то шевельнулось. Я вздрогнул, но тут же догадался, что это птицы на подоконнике внизу. Клодия тоже вздрогнула и подобралась поближе ко мне.

«Там никого нет…» – начал было я шепотом, но вдруг осекся.

Я увидел музыканта! Он стоял у входа в мебельный магазин так тихо и неподвижно, что я едва не проглядел его. Должно быть, этого он и хотел. Он повернул в мою сторону лицо, блеснувшее в темноте, точно вспышка белого света. Тревога и растерянность бесследно исчезли с окаменевших черт, на бледной коже чернели огромные глаза. Он смотрел на меня. Сомнений не оставалось: он стал вампиром.

«Я вижу его», – прошептал я, едва шевеля губами. Клодия прижалась ко мне, ее рука дрожала в моей ладони, сердце бешено колотилось.

Она тоже увидела его и задохнулась. Я смотрел вниз, он не двигался, но вдруг кровь застыла у меня в жилах. Я услышал шаги, скрипнули ворота; они приближались, эти размеренные, громкие, гулкие, знакомые шаги на лестнице… Клодия зажала рот ладонью, чтобы не закричать. Вампир внизу не двинулся с места. И я узнал эти шаги. Они принадлежали Лестату. Он добрался до входной двери, дернул за ручку, но она не поддалась; он тряс ее, бился в дверь, будто хотел сорвать ее с петель. Клодия забилась в угол, согнулась, словно от колик, ее безумный взгляд метался между мной и вампиром за окном. Грохот за дверью нарастал, и я услышал голос.

«Луи! – кричал Лестат, – Луи!»

Он ревел, как раненый зверь. И вдруг окно гостиной разлетелось на осколки, звякнула задвижка. Я торопливо схватил лампу со стола, ломая спички, зажег огонь.

«Закрой окно и отойди подальше, – крикнул я Клодии, и она подчинилась, выведенная из оцепенения четкими словами приказа. – Зажги остальные лампы. Скорей».

Она вскрикнула, чиркая спичкой: Лестат был уже в холле.

Спустя мгновение он предстал перед нами. У меня перехватило дыхание, и я невольно отступил назад. Да, это был Лестат собственной персоной, целый и невредимый. Наклонив вперед голову, выпучив глаза, он покачивался, как пьяный, упираясь в косяк, чтобы не упасть. Его кожа была словно клубок шрамов после страшных ожогов; мутные глаза налились кровью.

«Не подходи… ради всего святого, – прошептал я. – Я брошу лампу, и ты сгоришь заживо».

И тут же услышал царапающий звук: сообщник Лестата карабкался по стене. Его пальцы обхватили прутья балконной решетки. Он всем телом навалился на балконную дверь, стекло разбилось, Клодия пронзительно закричала.

Невозможно описать, что было дальше. Помню, что запустил лампой в Лестата, она разбилась у его ног, и пламя охватило ковер. В руках у меня оказался факел – длинный кусок покрывала, которое я стянул с дивана и поджег. Я боролся с Лестатом, отбивался руками и ногами. Клодия отчаянно кричала. Разбилась еще одна лампа, и пламя побежало по шторам. На Лестате задымилась одежда, пропитавшаяся керосином, он яростно хлопал себя по спине и бокам, неловко пытался затушить пламя. Он еще не оправился после смерти, ему трудно было сохранять равновесие, но, когда его стальные объятия сомкнулись вокруг меня, мне пришлось укусить его за пальцы, чтобы освободиться. На улице поднялся шум, раздались крики. Загудел колокол, возвещая о пожаре. Комната походила на преисподнюю. В яркой вспышке света я увидел Клодию, она дралась с музыкантом. Тот никак не мог поймать ее, он еще не успел войти в силу, а она вертелась, как птичка, и выскальзывала из его неуклюжих рук. Мы с Лестатом катались по полу в клубах пламени, удушливый жар обжигал мне лицо. Клодия вдруг собралась с духом, отбросила страх, схватила кочергу и ударила его; она била куда попало, он ослабил хватку, и я наконец с трудом вырвался из его рук. Она била его, била и рычала, как бешеный зверь. Его лицо исказилось от боли, он прижимал к себе перебитую руку. Его сообщник лежал на ковре с проломленным черепом.

Плохо помню, что случилось потом. Кажется, я выхватил кочергу из рук Клодии и ударил его в висок. Но его ничто не могло остановить. Одежда на мне и на Клодии уже начала дымиться, я подхватил ее на руки и бросился вниз по лестнице, собственным телом гася огонь на ее платье, Я снял плащ и сбил с него пламя. Навстречу нам бежали люди, огромная толпа уже заполонила двор, кто-то забрался на крышу кирпичной кухни. Я нес Клодию на руках, проталкивался плечами через невообразимую толчею, не отвечая на вопросы и крепко прижимая ее к себе. Наконец мы вырвались из толпы, она судорожно всхлипывала у меня над ухом, и я побежал. Я бежал, как слепой, не разбирая дороги, свернул в первый узенький проулок; бежал и бежал, пока все не стихло, остались только мои шаги и ее дыхание. Я остановился. Мы снова были одни – мужчина и ребенок, обожженные и израненные. Мы молча и жадно вдыхали тихий ночной воздух.

Всю ночь я простоял на палубе французского корабля «Марианна» и всматривался в лица пассажиров, которые поднимались по трапу. На набережной толпился народ, в каютах допоздна шумели вечеринки, палубы ходили ходуном. Но к рассвету все стало стихать, экипажи разъехались от причала.

На борт поднялись последние пассажиры. Но Лестат и его сообщник, если они выжили в огне (а я в этом не сомневался), не добрались до судна. Наш багаж уже давно был на корабле и все, что могло навести их на след, наверняка сгорело. Но все же я смотрел на трап, и Клодия, надежно запертая в каюте, не отрывалась от иллюминатора, Однако Лестат так и не появился.

Мы отплыли, как я и надеялся, еще до рассвета. Провожающие махали вслед с зеленого склона над набережной. Корабль вздрогнул, плавно отчалил и величественно заскользил по волнам Миссисипи.

Огни Нового Орлеана удалялись, тускнели, и скоро позади осталось только бледное свечение на фоне мерцающих облаков. Я устал от воспоминаний, но все же стоял и смотрел на огни, пока они не скрылись за горизонтом, потому что знал, что, может быть, никогда уже сюда не вернусь. Было почти утро, когда мимо проплывал пирс усадьбы Френьеров и Пон-дю-Лак, и я уже мог различить зеленую стену тополей и кипарисов, вырастающую из темноты вдоль берега. Далее оставаться на палубе становилось опасно.

Я повернул ключ в замке каюты и почувствовал страшное опустошение. Ни разу за долгие годы жизни в нашей веселой семейке мне не было так безысходно страшно, и этому страху не было конца. Я забывался только на считанные минуты, когда разум и тело уже не могли выносить жуткого напряжения и слабость пересиливала страх; но легче не становилось. Лестат был сейчас за много миль от нас, но его воскресение пробудило во мне прежний тайный ужас. Клодия сказала:

«Мы в безопасности, Луи, все хорошо».

И я в ответ шепнул: «Да».

Но видел перед собой Лестата, эти выпученные глаза, это покрытое рубцами тело. Как смог он вернуться, как ему удалось победить смерть? Разве можно воскреснуть из этих ссохшихся останков? Каков бы ни был ответ, что он означал не только для него, но и для Клодии, и для меня? Мы были в безопасности от него, но были ли мы в безопасности от самих себя?

На корабле стали происходить непонятные вещи. Люди удивлялись: живых крыс не было, только их трупы, высушенные и невесомые, будто пролежавшие уже несколько дней. И началась странная лихорадка. Человек чувствовал боль и слабость в горле, непонятные пятнышки появлялись то тут, то там, а иногда пятен не было вообще, просто открывались старые раны и начинали болеть. Человек засыпал и не просыпался. Пока мы пересекли Атлантику, несколько трупов похоронили в море. Я избегал общества, якобы опасаясь лихорадки; не хотелось сидеть в курительной комнате, слушать истории из жизни и досужие человеческие разговоры. «Ел» я тоже в одиночестве. Клодия, наоборот, любила ранними вечерами смотреть, как люди прогуливаются по палубе, а потом тихо говорила мне: «Думаю, вон та будет следующей жертвой…»

Я откладывал книгу и смотрел в иллюминатор, море нежно укачивало меня, звезды сияли так ярко и так близко, как никогда не бывает на земле; они как будто касались волн. Я сидел в темной каюте один, и мне казалось, что небо опускается, чтобы соединиться с водой, что небеса и земля вот-вот сойдутся воедино, закроется страшная пропасть, и откроется великая тайна, и хаос сменится гармонией. Но кто же явит миру это откровение? Бог? Или сатана? Я вдруг подумал, какой покой обрету, когда узнаю дьявола, увижу его лицо; пусть это будет страшная встреча, но я наконец узнаю, что всецело принадлежу ему, кончится мучительное неведение, и я перешагну грань, которая навсегда отделила меня от человеческого естества.

Мне казалось, что корабль движется навстречу этой тайне. Нас обнимал бескрайний простор, и не было ему конца, и сердце замирало от красоты и величия мира. И вдруг я понял, что «обрести покой» – это совсем не то; наоборот, это ужасно. Разве можно найти покой в вечном проклятии? И что такое мои мучения по сравнению с адским неугасимым пламенем? Тихое колыхание волн под вечными звездами, и сами звезды – что общего у них с дьяволом? И образы, памятные с детства, всегда неподвижные в безумном водовороте смертной жизни; ангел смотрит в лицо Господа, и строгий Лик Божий – вот где вечный покой, – и мирная гладь морская – только прикосновение к нему.

Но даже в эти мгновения, когда корабль спал, и спал весь мир, небеса и преисподняя казались мне только выдумкой, плодом человеческого воображения. Узнать, существуют ли они на самом деле, поверить, все равно во что – в рай или ад – только это, наверное, могло успокоить меня.

Клодия, как и Лестат, всегда любила, чтоб было светло. Она проснулась и зажгла все лампы. У одной пассажирки она позаимствовала прелестную колоду карт в стиле Марии Антуанетты: на ярко-малиновом фоне рубашек расцветали золотые лилии. Она раскладывала пасьянс и все время спрашивала меня про Лестата, как он мог выжить, и я поневоле стал отвечать. Она уже оправилась от потрясения. Если и помнила, как кричала в огне, то сейчас не хотела думать об этом; а слезы, которые она проливала у меня на руках, казалось, совсем стерлись из ее памяти. Она стала прежней – решительной, хладнокровной. И спокойной. Ничего не боялась и ни о чем не жалела.

«Надо было сжечь его, – сказала она. – Мы, как дураки, поверили, что он умер».

«Но как он сумел выжить? – спросил я. – Ты же видела эти останки».

Я действительно ничего не понимал и с радостью бы забыл все это, но ничего не получалось. Клодия размышляла вслух:

«Предположим, он перестал бороться, но был еще жив; заключенный в беспомощный труп, но в полном сознании…»

«В полном сознании!» – прошептал я.

«Представь, он оказался в болоте и услышал, что мы уезжаем, и нашел в себе силы двигаться. Темнота вокруг кишела живыми существами. Однажды я видела, как он поймал в саду маленькую ящерку, оторвал ей голову и смотрел, как она умирает. Воля к жизни в нем безгранична. Его руки всегда цепко хватали все, что движется.»

«Воля к жизни? – сказал я. – Думаю, дело не в этом…»

«Он напился крови, набрался сил, дополз до дороги и нашел еще кого-то. Быть может, припав к земле, он подстерег проезжающий экипаж, а может, полз, собирая кровь повсюду, где только можно, пока не добрался до лачуги иммигрантов или до какой-нибудь усадьбы. Представляю себе, как он выглядел! – Она прищурилась и посмотрела на лампу под потолком. Голос ее был приглушен и ничего не выражал. – Что он сделал потом? Мне это совершенно ясно. До рассвета он бы не успел вернуться в Новый Орлеан и, скорее всего, пошел на кладбище в Олд-Байю. Благотворительная больница каждый день доставляет туда гробы. Я прямо вижу, как он раскапывает свежую могилу, вываливает в грязь труп из гроба и прячется в нем. До следующей ночи его никто не потревожит. Да… так оно и было, я уверена».

Я долго думал и согласился, что, наверное, она права. Клодия выложила на стол еще одну карту, посмотрела на круглое лицо седовласого короля и задумчиво добавила:

«На его месте я поступила бы именно так. Почему ты так смотришь?» – Она собрала карты; маленькие пальцы старались аккуратно сложить колоду; потом она перетасовала их.

«Ты уверена, что, если бы мы сожгли его, он бы умер?»

«Конечно, уверена: если нечему воскресать, то ничего и не воскреснет. К чему ты клонишь?» – Она сдала карты себе и мне на небольшом дубовом столике, но я к ним не притронулся.

«Не знаю… – прошептал я. – Наверное, не было никакой воли к жизни… В этом нет нужды».

Клодия спокойно смотрела на меня, и я не мог догадаться, о чем она думает, поняла ли она, о чем я говорю.

«Наверное, он просто не мог умереть… А что если он и мы… и правда, бессмертны?»

Она смотрела на меня и молчала.

«Сознание в этом ужасном теле… – Я отвел глаза. – Если так, то почему бы сознанию не присутствовать в чем угодно: в огне, солнечном свете… Какая разница?»

«Луи, ты просто боишься, – мягко сказала Клодия, – и не хочешь побороть страх. Ты не понимаешь: страх опасен. Мы узнаем ответ. Мы найдем тех, кто владеет этими знаниями издревле, с тех пор как вампиры появились на земле. Это наше право, право первородства, а Лестат лишил нас его и поэтому заслужил смерть».

«Но он не умер…» – сказал я.

«Он мертв, – ответила она. – Никто не мог выйти из этого дома, кругом были люди, так что он погиб, как и этот припадочный эстет, его друг. Сознание… Разве это важно?»

Она собрала карты и отложила их, жестом попросила меня подать со столика возле койки ее книги. С ними она не расставалась. Это были разные сведения о вампирах, она штудировала их, как учебники. Там не было ни английских романов ужасов, ни рассказов Эдгара По, никакой фантастики, только сухие отчеты о появлении вампиров в Восточной Европе. Она молилась на| свои книги, как на Библию; вычитала, что в этих странах останки вампиров сжигали, но сперва отрубали голову и втыкали в сердце кол. Она читала их и перечитывала; пока мы пересекали Атлантику, она выучила почти наизусть записки путешественников, ученых и миссионеров. И составила план нашего путешествия по суше, без бумаги и карандаша – все держала в голове. Мы не будем заезжать в блистательные европейские страны, мы сойдем на побережье Черного моря, в Варне, углубимся в Карпаты, и там, среди глухих деревушек, начнем свои поиски.

Не о том мечтал я. Мне хотелось повидать другой мир, обрести другие знания, и Клодия пока что не могла меня понять. Я так давно хотел увидеть Европу, ее древние страны, великие города; но Клодия настояла на своем. Корабль прошел Гибралтарский пролив, и мы уже плыли по Средиземному морю.

Я ждал встречи с его голубыми волнами, но это было ночное море, и я напрасно мучился, пытаясь вспомнить, каким оно было в годы моего детства. Средиземное море стало для меня черным навсегда. В короткие холодные предрассветные часы, когда даже Клодия засыпала, утомленная чтением и голодом, потому что из осторожности мы почти всегда голодали, я опускал к самой воде фонарь, но ничего не мог разглядеть, кроме черных волн, и только отраженный луч глядел на меня из глубин немигающим глазом, как будто хотел сказать: «Луи, лишь черная тьма – твой удел. Это не твое море. Прекрасные сказания человечества, их вечные ценности – это все не для тебя».

И с тоской я думал о встрече с вампирами Старого Света, с такой горечью, что воздух, казалось, терял свою свежесть. Какую тайну, какую истину могут нам открыть эти ночные чудовища? Зачем нам эти страшные знания, зачем вообще их искать? О чем может поведать один проклятый другому?

Я так и не сошел на берег в Пирее, но в мыслях бродил по Акрополю, глядел на луну над развалинами Парфенона, измеряя собственное ничтожество величием его колонн; гулял по улицам, которыми ходили греки, погибшие при Марафоне, слушал шелест древних олив.То были памятники бессмертным, а не живым мертвецам. Эти тайны выдержали проверку временем, и я только начинал постигать их. Но я все равно возвращался к цели наших поисков, снова и снова спрашивал себя, стоит ли нам открыто задавать вопросы, ведь это огромный риск: ответ может быть непредсказуем, страшен, трагичен. Мне ли этого не знать? Я присутствовал при смерти собственного тела, видел, как все человеческое во мне увядает и умирает, чтобы снова связать меня неразрывной цепью с миром, в котором я – изгнанник, мертвый призрак с живым сердцем.

Я вспомнил зимнюю ночь в Новом Орлеане, когда бродил по кладбищу Сент-Луи и вдруг увидел сестру. Она состарилась, сгорбилась; она несла букет белых роз, бережно завернутый в пергамент, и, склонив седую голову, медленно брела сквозь зловещую тьму к могиле своего брата Луи. Рядом лежал и наш младший брат. Она шла проведать того Луи, который сгорел в Пон-дю-Лак и оставил огромное наследство своему неизвестному крестнику и тезке. Она принесла брату Луи белые розы, словно я умер только вчера, и не прошло полвека, словно ее, как и меня, все еще мучили воспоминания. Глубокая печаль заострила черты ее прекрасного лица, согнула ее хрупкие плечи. И я ничего не мог сделать. Не мог коснуться ее серебристых волос, прошептать, как люблю ее. Я не хотел, чтобы ее горе сменилось смертельным ужасом. И оставил ее наедине с печалью, оставил навсегда.

Я слишком много и долго мечтал, но я был узником этого корабля и этого тела, которое зависит от каждого восхода солнца, как никакое другое. Мое сердце стремилось в горы Восточной Европы в надежде найти ответы на вопросы: почему Бог допускает такие страдания? Почему Бог позволил им начаться и как можно положить им конец? Пока я не узнаю ответы, у меня не хватит мужества покончить с этим. И наконец Средиземное море сменилось Черным.

Вампир вздохнул. Юноша сидел, подперев щеку ладонью, его глаза покраснели от усталости, но он ждал продолжения.

– Вы думаете, я с вами играю? – спросил Луи, на мгновение нахмурив брови.

– Нет, – поспешно ответил юноша. – И я не буду ничего спрашивать. Вы сами расскажите, когда захотите.

Вдруг из глубины дома донесся приглушенный шум, – это был старый дом в викторианском стиле, – кто-то тяжело ступал по дряхлым половицам. Впервые посторонний звук вмешался в разговор, юноша посмотрел на дверь, удивленно огляделся, словно только что вспомнил, где находится. Вампир не шевельнулся. Он смотрел в пустоту; в мыслях он был далеко отсюда.

– Та деревня… Я уже не помню, как она называлась. Она находилась в нескольких милях от побережья, мы добрались туда в экипаже. Что это был за экипаж! Клодия постаралась на славу. Этого и следовало ожидать, но меня такие вещи всегда заставали врасплох. В Варне я заметил, что она опять переменилась. Это была моя дочь, но в равной мере и дочь Лестата. Она переняла мое отношение к деньгам, а у Лестата научилась тратить их направо и налево. Она наняла самый роскошный черный дилижанс, который отыскался в Варне; на его кожаных сиденьях можно было разместить целый отряд путешественников, не говоря уже о мужчине, ребенке и резном дубовом ящике. Сзади были прикреплены два сундука с самой лучшей одеждой, какую только можно было достать в местных магазинах. Огромные колеса на мягких рессорах с пугающей легкостью и быстротой катили весь этот груз по извилистым горным дорогам. Это было волнующее переживание. Наши лошади неслись по незнакомой, странной стране, и мерно покачивался дилижанс.

Нас окружала пустынная местность, мрачная, как любой сельский ландшафт. Неясные очертания замков и развалин рождали во мне незнакомую тревогу, да и местное население не внушало доверия. В маленьких деревушках нам негде было укрыться от их глаз; и мы понимали, что это очень опасно.

В Новом Орлеане не было нужды скрывать следы убийств: наши жертвы терялись в гибельном море чумы, лихорадки и преступности. Но сейчас нам приходилось покрывать большие расстояния, чтобы оставаться незамеченными. Здешний простой люд, которому оживленные улицы Нового Орлеана, наверное, показались бы сущим адом, свято верили, что мертвые ходят по земле и пьют кровь живых. Они знали наши имена: вампир, дьявол. Мы были в курсе всех местных слухов и не хотели сами их порождать.

Мы переезжали из селения в селение, поспешно, всегда без попутчиков, стараясь не привлекать внимания людей. На постоялых дворах я сидел у камина, Клодия у меня на руках притворялась спящей. Я прислушивался к разговорам местных крестьян и приезжих – вдруг кто-то заговорит по-немецки или по-французски, и речь зайдет про вампиров; но мне удавалось услышать только неясные слухи или старые легенды – и ничего определенного.

И наконец мы добрались до той деревни, до поворотной точки нашего путешествия. Свежий воздух, ночная прохлада – все это стерлось из моей памяти. Даже сейчас я вспоминаю те места с невольным содроганием.

Предыдущую ночь мы провели на уединенной ферме и ничего не успели узнать. Но эта деревня сразу нас насторожила. Мы приехали не слишком поздно, но на улице не было ни души. Все ставни были захлопнуты, мертвый фонарь качался на ветру у входа на постоялый двор. Неубранный мусор на крыльце, сухие цветы в витрине запертого магазина, пустой бочонок перекатывался-по темному двору гостиницы – казалось, здесь свирепствует чума.

Я помог Клодии выйти из экипажа и вдруг заметил под дверью гостиницы тусклую полоску света.

«Скорее набрось капюшон, – прошептала Клодия. – Сюда идут». Кто-то внутри отодвигал щеколду.

Вначале я увидел только свет и очертания женской фигуры в дверном проеме; потом женщина шагнула вперед, и фонарь нашего экипажа осветил ее лицо.

«Нам нужна комната на ночь, – сказал я понемецки. – И стойло для лошадей. Они выбились из сил».

«Ночь – неподходящее время для путешествий, – сказала она странным, безжизненным голосом. – Особенно с ребенком».

За ее спиной я разглядел комнату; там, у огня, тихо переговаривались люди. В основном крестьяне; только один мужчина был одет, примерно как я: сшитый на заказ костюм, плащ, но его одежда помялась и запылилась. Огонь очага освещал его рыжие волосы. Это был иностранец, как и мы, и только он один не встретил нас настороженным взглядом. Его голова покачивалась, как у пьяного.

«Моя дочь устала, – сказал я женщине. – Нам негде больше остановиться…» И вдруг услышал тихий шепот Клодии:

«Луи, посмотри… там, над дверью… чеснок и распятие!»

Такого я никогда не видел: маленькая бронзовая фигура Христа на деревянном кресте, свежие и высохшие гирлянды чеснока обвивали распятие, Женщина проследила за моим взглядом, потом пристально посмотрела на меня. Я увидел, как она измучена: темные волосы неприбраны, глаза покраснели, дрожащая рука теребит платок на груди, Я шагнул на порог, она, помедлив, распахнула дверь; я прошел мимо нее, она что-то прошептала, и я догадался, что это молитва, хотя не понимал славянских слов.

В маленькой тускло освещенной комнате были люди, много людей, мужчины и женщины; они сидели на скамьях вдоль грубых дощатых стен, и даже на полу. Казалось, здесь собралась вся деревня. Младенец спал на руках у матери, другой ребенок, постарше, устроился на ступеньках лестницы, подложив под голову руки. И всюду чеснок, на гвоздях и крючках по стенам, в горшках, мисках и кувшинах, на столах. Только очаг освещал комнату, изменчивые тени ложились на мрачные лица. Люди молча смотрели на нас.

Никто не двинулся, не предложил нам сесть. Наконец хозяйка сказала по-немецки, что я могу отвести лошадей в стойло. Она долго смотрела на меня красными, безумными глазами; потом ее лицо смягчилось. Она сказала, что посветит мне с порога фонарем, только надо оставить ребенка здесь и поторопиться.

Но меня встревожил странный запах; я различил его сквозь чад очага и винный дух. Это был запах смерти. Рука Клодии дрогнула у меня на груди, маленький палец указал на дверь возле лестницы. Запах доносился оттуда.

Я отвел лошадей. Женщина принесла мне стакан вина и миску с супом. Я присел, Клодия устроилась у меня на коленях. Она отвернулась от огня и не сводила глаз с таинственной двери. Все по-прежнему смотрели на нас. Все, кроме иностранца. Я рассмотрел его получше. С первого взгляда он показался мне гораздо старше. Но я ошибся: он был просто очень измучен. Худое приятное лицо, светлая веснушчатая кожа. Почти мальчик. Большие голубые глаза смотрели на огонь, брови и ресницы золотились от света, взгляд был открытый и детский. Но что-то мучило его, не давало покоя. И он был сильно пьян. Вдруг он повернулся ко мне лицом, и я увидел, что он плачет.

«Вы говорите по-английски?» – прозвучал в тишине его голос.

«Да», – ответил я.

Он победным взглядом обвел каменные лица.

«Вы говорите по-английски! – воскликнул он, его губы скривились в горькой усмешке. Он поднял глаза к потолку, потом снова повернулся ко мне: – Бегите из этой страны! Запрягайте коней, загоните их насмерть, только бегите отсюда!»

Его плечи болезненно затряслись, он прижал ладонь ко рту. Хозяйка холодно сказала по-немецки:

«Вы сможете уехать завтра утром». Она стояла у стены, сложив руки на грязном фартуке.

«Что случилось?» – спросил я у нее шепотом.

Потом посмотрел на молодого человека, но он ответил мне стеклянным взглядом. Все молчали. В камине тяжело ухнуло полено.

«Расскажите мне, что случилось», – попросил я англичанина.

Он поднялся. На минуту мне показалось, что он упадет, но он только качнулся, оперся о край стола и наклонился ко мне. Его черный пиджак и манжеты сорочки были забрызганы вином.

«Вы хотите это увидеть?» – он прерывисто вздохнул, заглянул мне в глаза.

«Оставьте ребенка здесь!» – повелительно сказала женщина.

«Она спит», – ответил я, поднялся и последовал за молодым человеком к той двери, что у лестницы.

Люди поспешно отодвинулись от двери, и мы вошли в маленький зальчик.

Единственная свеча горела на буфете, и первым делом я заметил ряд искусно расписанных тарелок на буфетной полке. Маленькое окно было занавешено, на стене тускло отсвечивала картина: Дева Мария с младенцем Иисусом. Посреди комнаты стоял большой дубовый стол. На нем лежала молодая женщина со сложенными на груди белыми руками. Рыжеватые волосы разметались вокруг шеи и по плечам. Прелестное лицо уже застыло маской смерти. Свисающие с запястья янтарные четки чуть поблескивали на фоне темного шерстяного платья. Рядом лежали красная фетровая шляпа с широкими мягкими полями и вуалью и пара черных перчаток. Вещи будто ждали, что хозяйка вот-вот проснется. Англичанин подошел поближе, аккуратно поправил шляпу, достал из кармана большой платок и уткнулся в него лицом. Он едва сдерживал рыдания.

«Знаете, что они хотят с ней сделать? – прошептал он, взглянув на меня. – Как вы думаете?»

Хозяйка подошла, тронула его за руку, но он грубо оттолкнул ее.

«Не знаете? – прокричал он свирепо. – Варвары!»

«Прекратите!» – глухо проговорила женщина.

Он сжал зубы и тряхнул головой. Волосы упали ему на глаза.

«Не подходите к ней, – сказал он хозяйке по-немецки, – и ко мне тоже».

В соседней комнате шептались. Англичанин еще раз взглянул на мертвую, его глаза наполнились слезами.

«Такая невинная, – нежно прошептал он и, вдруг задохнувшись, потряс кулаком в потолок; – Будь ты проклят… Бог! Я ненавижу тебя!»

«Господи», – выдохнула женщина и быстро перекрестилась.

«Посмотрите», – сказал молодой человек и расстегнул кружевной воротничок платья, бережно, словно не мог и не хотел прикасаться к мертвому телу.

Да, это были они. Сколько раз я их видел… Там, на горле, на пожелтевшей коже, темнели две маленькие отчетливые ранки. Англичанин покачнулся, закрыл лицо руками.

«Мне кажется, я схожу с ума!» – произнес он.

«Идемте отсюда». – Хозяйка вцепилась в молодого человека, щеки ее вспыхнули.

«Оставьте его, – остановил я ее. – Я позабочусь о нем».

«Если так будет продолжаться, я выброшу вас отсюда, прямо сейчас». – Губы женщины дрожали, она сама держалась из последних сил. Потом повернулась, закуталась в платок и бесшумно вышла из комнаты. Люди в дверях расступились и пропустили ее.

Англичанин плакал.

Я знал, что должен остаться с ним, но не только затем, чтобы выведать что-нибудь у него; мое сердце тяжело билось от волнения: невыносимо было видеть, как он страдает. Безжалостная судьба столкнула нас в ту ночь.

«Я побуду с вами», – предложил я и принес два стула. Англичанин сел и уставился на свечу.

Я закрыл дверь, и стены отступили в темноту; огонь свечи озарял его склоненную голову. Облокотившись на буфет, он вытер глаза носовым платком, достал из кармана оплетенную бутылку и предложил мне. Я отказался.

«Расскажите мне, что случилось».

Он кивнул.

«Надеюсь, вы добавите хоть немного здравого смысла этим людям. Вы ведь француз?»

«Да», – подтвердил я.

Он горячо сжал мою руку. Он был так пьян, что не почувствовал ее холода. Сказал, что его зовут Морган, что я нужен ему сейчас, как никто и никогда. Я держал его руку, она дрожала, как в лихорадке, и я… Не знаю почему, но я открыл ему свое имя, которое почти никому не доверял. Но он словно не слышал меня, смотрел на мертвую женщину, его губы сложились в слабое подобие улыбки, глаза наполнились слезами. Эти слезы растрогали бы даже камень.

«Это я ее погубил! Я привез ее сюда».

Он удивленно поднял брови.

«Нет, – поспешно возразил я. – Вы не виноваты. Скажите, кто это сделал?»

Он замешкался, будто сбившись с мысли.

«Я никогда не выезжал из Англии. Понимаете, я художник… Господи, разве это важно… Мои картины, альбом… Я так любил свою работу!» – Его голос сорвался, он обвел глазами комнату; долго, молча смотрел на умершую, потом нежно прошептал: «Эмили!»

И на мгновение передо мной открылись сокровенные глубины его сердца.

Постепенно события стали проясняться. Морган и Эмили только что поженились и отправились в свадебное путешествие. Они поездили по Германии, потом добрались сюда на попутных дилижансах. Морган искал места для этюдов; кто-то сказал ему, что возле этой глухой деревеньки сохранился старинный монастырь. Но молодые так и не успели его увидеть. Трагедия подстерегла их раньше.

Оказалось, что дилижансы в эту сторону не идут, и Морган нанял крестьянина с телегой. На кладбище при въезде в деревню толпился народ. Едва увидев это, крестьянин остановил повозку и отказался ехать дальше.

«Сперва я решил, что там похороны, – рассказывал Морган. – Люди в парадной одежде, с цветами – это, признаюсь, заинтриговало меня. Так захотелось разглядеть происходящее поближе! Мы отпустили парня, сгрузили на землю багаж. Деревня была в двух шагах от нас. На самом деле, конечно, затея была в большей степени моя, нежели Эмили, но она всегда во всем меня поддерживала. Я оставил ее сидеть на чемоданах, а сам взобрался на холм. Вы не видели по дороге кладбище? Наверняка видели. Слава Богу, что вы доехали целыми и невредимыми. Хотя лучше бы вы скакали мимо, не останавливаясь, – неважно, что кони устали…»

Он опять замолчал.

«Так в чем же была опасность?» – мягко, но настойчиво спросил я.

«А… опасность. Варвары!» – прошептал Морган, оглядываясь на дверь. Он еще раз глотнул из бутылки.

«Так вот, не было никаких похорон. Я сам это видел, – продолжал он. – Люди не стали даже разговаривать со мной – вы же знаете какие они, – но никто не возражал против моего присутствия. Я все вам расскажу, только вы мне, конечно, не поверите. Но вы должны, должны мне верить, иначе я сойду с ума».

Я верю вам, продолжайте", – сказал я.

«Я сразу заметил, что на кладбище много свежих могил. На одних стояли новенькие деревянные кресты, на других просто могильные холмики, осыпанные свежими цветами. У крестьян тоже были цветы, будто они пришли возложить их на могилы. Но никто не двигался. Все взгляды были устремлены на двух мужчин, которые держали под уздцы белого коня. О, что это было за животное! Конь бил копытом, перебирал ногами, бросался из стороны в сторону, словно ни минуты не желал стоять на месте. Великолепный породистый жеребец, белый как снег. И вдруг – не знаю, как и почему это произошло, никто не произнес ни слова – один мужчина, должно быть, самый главный, со всей силы ударил коня черенком лопаты, и тот, не разбирая дороги, понесся на холм. Я был уверен, что вижу этого красавца в последний раз. Но я ошибся. Жеребец замедлил бег, развернулся и мимо старых могил спустился вниз к свежим. Люди молча следили за ним. Конь рысью проскакал по насыпанным холмикам, сминая цветы, но никто даже не двинулся, чтобы взять его под уздцы. Наконец животное остановилось прямо на одной могиле».

Морган вытер глаза, но слез уже не было. Казалось, он как и я, зачарован рассказом.

«Вот что случилось дальше, – продолжал англичанин. – Конь стоял и не двигался. Вдруг из толпы донесся крик. Нет, даже не крик, а общий стон. Потом снова все стихло. Мужчина, который был за главного, пробился вперед и прокричал что-то другим. Но тут одна из женщин вскрикнула и бросилась на могилу прямо под копыта лошади. Я подошел поближе и прочитал на надгробии имя. Это была молодая девушка, она умерла полгода назад: дата смерти была начертана там же. Тем временем несколько мужчин пытались поднять и оттащить несчастную женщину. Она упала на колени в грязь и обхватила камень, будто собиралась вырвать его из земли. Я уже хотел было уйти, но не смог. Должен был понять, что происходит. Эмили ничего не грозило: никто даже внимания на нас не обратил. Женщину наконец подняли с земли, мужчины лопатами начали раскапывать могилу. Скоро один из них оказался на дне, и в нависшей тишине слышались только звуки вонзающегося в грунт железа и отбрасываемой земли. Не могу описать, что это было. Солнце в зените, на небе ни облачка, все стоят, держатся за руки, даже та бедная женщина…»

Его взгляд упал на Эмили, он запнулся. Я ждал. Он снова приложился к бутылке, и я почувствовал запах виски. Слава Богу, подумал я, у него еще есть, чем залить горе.

«С таким же успехом могла быть и полночь, – произнес он очень тихо, глядя на меня. – Такое было впечатление. А потом… этот мужчина внутри могилы ударил лопатой по крышке гроба! Наверх полетели обломки досок – он бросал их направо и налево. И вдруг он страшно закричал! Люди бросились к могиле и тут же с воплями отшатнулись. Некоторые пытались протиснуться сквозь толпу и убежать, а обезумевшая женщина упала на колени и билась в руках мужчин. Я должен был подойти и посмотреть, вряд ли что-нибудь могло удержать меня тогда. Я наклонился над могилой… Никогда я такого не видел, и, не приведи Господь, увидеть еще раз. А теперь вы мне просто обязаны поверить! Крестьянин стоял в могиле посреди обломков, а перед ним в гробу лежала мертвая девушка. Я вам говорю… Я вам говорю, она была свежая, розовая. – Его голос надломился, глаза расширились, скрюченные пальцы хватали воздух, умоляя меня поверить его словам, – совсем как живая! Она шесть месяцев пролежала в земле. Ее саван был откинут, руки покоились на груди. Она как будто спала».

Морган тяжело вздохнул, оперся локтями на колени и обхватил руками голову. Он сидел и смотрел в пустоту.

«Клянусь вам, это правда, – сказал он наконец. – Тот мужчина, что стоял в могиле, поднял ее руку, и она подалась так же легко, как и моя сейчас! Он рассмотрел ногти девушки и что-то прокричал; безумная женщина пинала мужчин, державших ее, и земля из-под их ног падала прямо на лицо и волосы мертвой. О, если б вы видели, как прелестно было лицо и что они сделали потом!»

«Так что же они сделали?» – спросил я, хотя уже знал ответ.

«Говорю вам… Невозможно поверить, пока не увидишь своими глазами. – Он наклонился ко мне, поднял брови, будто доверяя страшный секрет. – Но мы многого в мире не знаем».

«Вы правы», – ответил я.

«Так вот, они достали кол, деревянный, тот мужчина внизу взял молоток и приставил острие к сердцу девушки. Я не поверил своим глазам! Одним страшным ударом он вогнал кол в лежащее тело. Я будто окаменел, не мог сдвинуться с места. И этот зверь потянулся за лопатой, размахнулся и ударил острием по горлу покойницы. Голова отлетела примерно вот так».

Морган закрыл глаза, дернулся и уронил голову набок.

Я смотрел на него, но видел только женщину в могиле, ее отрубленную голову. Тошнотворный комок подкатил к горлу, я не мог вздохнуть, меня выворачивало наизнанку. И вдруг моего запястья коснулись губы Клодии. Она внимательно смотрела на Моргана и, по-видимому, вошла сюда уже давно.

Он медленно поднял на меня безумные глаза.

«То же самое они хотят сделать и с НЕЙ, – сказал он. – С Эмили! Ну да я не позволю им это. – Он непреклонно мотнул головой. – Не позволю, и вы, Луи, должны мне помочь».

Губы англичанина дрожали, лицо скривилось от отчаяния, и я почувствовал невольное отвращение.

«Луи, в наших жилах течет одна кровь. Я имею в виду… мы же цивилизованные люди, а не эти дикари!»

«Постарайтесь успокоиться, Морган, – сказал я и протянул к нему руку. – Я хочу, чтобы вы мне рассказали, что же случилось после с вами и Эмили…»

Морган пытался достать бутылку, я помог ему вытащить ее из кармана и открыл пробку.

«Вы настоящий друг, Луи, – благодарно кивнул Морган. – Я поскорее увел Эмили оттуда. Они собирались сжечь труп прямо на кладбище. Она не должна была этого видеть… – он схватился за голову. – Мы не могли найти экипаж, чтобы уехать: никто не хотел везти нас в такую даль. До ближайшего спокойного места два дня пути».

«Но как же местные жители все это объясняют?» – нaстaивал я, потому что видел: молодой человек долго не продержится.

Вампиры! – воскликнул Морган и расплескал виски. – Вампиры, Луи можете ли вы поверить?! – Он указал бутылкой на дверь. – Нашествие вампиров! Они все говорили шепотом, будто сам дьявол подслушивал за дверью: Господь смилостивился, и, мы ее остановили! Та несчастная девушка с кладбища; оказывается, это она каждую ночь выбиралась из могилы и охотилась за ними! – Он снова присосался к бутылке и npocтoнaл: – О Боже…"

Я смотрел, как он пьет, и терпелнво ждал.

«А Эмили… – продолжал Морган, – ей все это казалось чарующим, как огонь в очаге, как славный ужин или cтaкaн xopoшero вина. Она не видела мертвой девушки, не видела, что с ней сделали. – В его голосе звучало отчаяние. – Как я хотел выбраться отсюда! Я предлагал им деньги, говорил, раз все кончилось, можно нас увезти и подзаработать».

«Но ничего не кончилось..» – прошептал я.

Его грубы дрогнули, слезы навернулись на глаза.

«Как это случилось?» – задал я вопрос.

«Не знаю», – выдохнул Морган, покачал головой и прижался лбом к бутылке, словно искал прохлады.

«Вампир пробрался на постоялый двор?»

«Мне сказали, что она сама вышла к нему. – Слезы текли по его щекам. – Все было заперто! За дверями и окнами все время следили, но наутро поднялся крик: Эмили ушла. Окно было распахнуто. Я выбежал, даже толком не одевшись, и нашел ее на улице, позади дома. Эмили лежала под персиковыми деревьями, у нее была в руках пустая чашка. Они сказали, что вампир выманил ее, она хотела дать ему попить…»

Бутылка выскользнула из его рук. Он ссутулился, зажал уши ладонями, уронил голову на грудь.

Я сидел, смотрел на него и не знал, что сказать.

Он тихо плакал, говорил, что эти люди хотят осквернить его жену, они считают, что она тоже стала вампиром…

«Нет, – сказал я ему, – это не так». Но он уже не слушал меня. Чуть не падая, он подался вперед, потянулся к свече и, потеряв равновесие, толкнул ее так, что горячий воск затушил то немногое, что осталось от фитиля. Мы оказались в темноте, и он безвольно уронил голову на руки.

Теперь казалось, что весь свет в комнате собрался в глазах Клодии. Я сидел в некоторой растерянности, надеясь, что Морган не проснется, но когда тишина стала затягиваться, вошла хозяйка. Ее свеча осветила пьяного спящего англичанина.

«Теперь выйдите, – сказала она мне. Вокруг нее толпились темные фигуры, женские и мужские; старая деревянная гостиница наполнилась шарканьем шагов. – Ступайте к огню».

«Что вы собираетесь делать? – Я поднял Клодию и прижал к себе. – Я хочу знать, что вы решили предпринять!»

«Идите к огню», – приказала женщина

«Остановитесь, не делайте этого», – сказал я.

Глаза хозяйки сузились, она процедила сквозь зубы:

«Выйдите отсюда!»

«Морган», – позвал я англичанина, но он не услышал меня.

«Оставьте его», – с яростью сказала женщина.

«Но это же глупо! Разве вы не понимаете – эта женщина уже умерла!» – взывал я к ней.

«Луи, – прошептала Клодия неслышно для остальных, обняв меня за шею, – оставь этих людей».

Крестьяне входили в комнату, устремив на нас мрачные взоры, и становились вокруг стола.

«Но откуда они? – прошептал я. – Вы же обыскали кладбище! Если это вампиры, то где они прячутся от вас? Эта женщина уже не причинит вам вреда Лучше уж устройте охоту на вампиров».

«Днем, – мрачно кивнула хозяйка. – Мы их поймаем днем».

«Где? Там, на кладбище? Будете разрывать могилы?»

Она мотнула головой.

«Развалины, – ответила женщина. – Мы ошиблись: они прятались там всегда, еще во времена моего деда. И сейчас ОНИ там. Если придется, мы разберем это место камень за камнем. Но сейчас… уходите из комнаты. Мы вышвырнем вас вон, прямо в темноту! – Она вытащила из-под фартука зажатый в кулаке кол и подняла его в мерцающем пламени свечи. – Слышите меня, уходите!» – повторила она. За ее спиной, молча сверкая глазами, сгрудились мужчины.

«Да… – ответил я. – Прочь отсюда. Так будет лучше»,

Я прошел мимо, чуть не отбросив ее в сторону. Остальные отступили назад. Я взялся за щеколду и одним быстрым движением отодвинул ее.

«Нет! – закричала женщина на своем гортанном немецком. Она с ужасом смотрела на щеколду. – Вы не понимаете, что делаете!»

«Где эти развалины? – холодно спросил я. – Надо ехать налево или направо?»

«Нет, нет!» – Она отчаянно мотала головой.

Я открыл дверь, мне в лицо ударил холодный воздух. Одна из женщин около стены что-то зло и отрывисто сказала. Всхлипнул во сне ребенок.

«Я ухожу. Мне нужно только одно. Скажите мне, где эти развалины, чтобы мы держались от них подальше Ну, говорите».

«Вы не знаете, что делаете», – бормотала она.

Я взял хозяйку за запястье и медленно потянул за собой. Доски пола заскрипели, она упиралась. Мужчины подвинулись было ближе, но, когда женщина ступила на порог в темноту, остановились. Она вскинула голову, и волосы упали на ее дикие, расширенные глаза, свирепо глядевшие на мою руку.

«Говорите же», – сказал я.

Она смотрела уже не на меня, а на Клодию. Кло-дия повернулась к ней, и отблески огня освещали лицо девочки. Я знал, что женщина не видит сейчас ни пухлых щечек, ни детских губ, а только глаза, полные темной дьявольской мудрости. Хозяйка нервно покусывала губы.

«К северу или к югу?»

«К северу…» – прошептала она.

«Направо или налево?»

«Налево».

«Как далеко отсюда?»

Ее рука отчаянно вырывалась.

«Три мили», – выдохнула женщина.

Я отпустил ее. Женщина отшатнулась к двери, глядя на меня со страхом и непониманием. Я уже повернулся, чтобы идти, но вдруг она окликнула меня. Я обернулся. Она сорвала распятие с притолоки над своей головой и протянула мне. Из темного кошмара моей памяти выплыли Бабетта, ее слова: «Изыди, caтaнa!», ее ненависть. Но на лице женщины было написано только отчаяние

«Во имя Господа, возьмите! – сказала она. – И поезжайте быстрее».

Двери захлопнулись, мы с Клодией остались одни в кромешной темноте.

– Несколько минут – и мрак ночи сомкнулся над слабыми фонарями нашей кареты, будто бы никогда и не существовала эта деревня. Экипаж кренился на поворотах, скрипя рессорами, тусклая луна на мгновение освещала бледные контуры за соснами. Я все время думал о Моргане, слышал его голос. И с ужасом ждал встречи с существом, убившим Эмили, с чудовищем, с одним из НАС. Клодия же пребывала в неистовом возбуждении. Если бы она умела править лошадьми, то наверняка взяла бы поводья в свои руки. Она все время просила меня гнать быстрей, ее задевали низкие ветви, хлестали по лицу, но рука на моем поясе была тверда как сталь.

Помню, дорога резко свернула, звякнули фонари, и Клодия прокричала сквозь ветер:

«Смотри, Луи, это здесь!»

Я резко натянул поводья, Клодия упала на колени, привалилась ко мне. Карета остановилась, слегка покачиваясь, как корабль в море.

Луна выплыла из-за облака и осветила высоко над нами тусклые очертания башни, в длинном узком окне просвечивало мутное небо. Экипаж уже замер на рессорах, а я еще сидел, вцепившись в сиденье, и пытался унять головокружение. Тихо заржала лошадь, и наступила тишина.

«Идем, Луи», – сказала Клодия.

Я прошептал что-то, наверное, слова отказа. С ужасной отчетливостью я чувствовал присутствие Моргана, слышал его тихий бесстрастный голос Но никого не было вокруг нас Только шум ветра и мягкий шелест листьев.

«Как ты думаешь, ОН знает, что мы здесь?» – спросил я и не узнал сквозь ветер свой голос Я сидел в этом тесном пространстве и не видел выхода, а густой лес вокруг казался ненастоящим. Наверное, я вздрогнул – Клодия очень нежно коснулась моей руки. Стройные сосны возвышались за ее спиной, шум листьев все нарастал, будто гигантский рот с силой выдувал воздух.

«Они закопают ее прямо на перекрестке? Что они с ней сделают? С англичанкой!» – прошептал я.

«О Луи, – сказала Клодия. – Если б я была такая большая, как ты, и если б у тебя было мое сердце!»

Она наклонила ко мне голову, будто хотела уку-сить, я отпрянул было назад, но почувствовал лишь осторожное прикосновение ее губ, нежно вобравших мое дыхание. Я ласково обнял Клодию.

«Я поведу тебя, – сказала она. – Возьми меня на руки и помоги спуститься. Назад нам дороги нет». Казалось, прошла вечность. Ее губы касались моего лица. И вдруг она отодвинулась, унося теплоту своего маленького тела, на мгновение сжала мою руку и грациозно, и легко, словно паря в воздухе, спрыгнула вниз. Она стояла на дороге в дрожащем снопе фонаря и смотрела на меня.

«Спускайся, Луи», – позвала она и отступила в темноту. Я быстро снял с крючка фонарь и через секунду уже стоял рядом с ней в высокой траве.

«Разве ты не чувствуешь? – прошептал я. – Опасность… Она разлита в воздухе».

Неуловимая улыбка мелькнула на губах Клодии. Она повернулась к склону холма, луч фонаря высветил дорогу наверх, проходившую между деревьями. Маленькой белой рукой она накинула капюшон и двинулась вперед.

«Подожди…»

«Страх твой – враг твой», – ответила Клодия и не остановилась.

Она шла вперед твердым шагом, груды камней сменили высокую траву, лес сгущался, огромные ветви зловеще шумели высоко над головой. Луна зашла, башня скрылась в темноте за высокими кронами деревьев, слабый ветер уже не доносил запах лошадей.

«Будь настороже», – шепнула Клодия, неумолимо продвигаясь вперед. Только на секунду она остановилась: дикий виноград обвивал камни и сплетался над головой, и с первого взгляда казалось, что это беседка. Но руины были древние чума, пожар или набеги чужеземцев опустошили некогда этот город. Остался только монастырь.

Из темноты донесся звук – но не ветер и не шум листьев. Клрдия насторожилась, замедлила шаг, потом махнула рукой в сторону. Я посмотрел туда. Горный ручей медленно спускался по склону, петлял между камней и обрывался отвесным, бурлящим водопадом; брызги воды сияли в лунном свете. На фоне водопада мелькнул силуэт Клодии: она схватилась за корень, торчащий из влажной земли, и полезла вверх по откосу, подтягиваясь на руках; ноги в маленьких ботинках нащупывали опору. Ручей был холодный; я вдохнул влажный свежий воздух, и на мгновение мне стало легче. Я прислушался: журчала вода, листья шелестели на ветру, но больше – ни звука, ни движения. И вдруг страшная догадка поразила меня, руки похолодели: здесь было слишком тихо, безжизненно. Будто лесные звери и птицы нарочно избегали этих мест. Клодия стояла на выступе надо мной; она попыталась дотянуться до фонаря, ее накидка коснулась моего лица. Я поднял фонарь, свет озарил её замкнутое ангельское лицо. Она протянула мне руку, чтобы помочь подняться в гору. Мы двинулись дальше, вверх по течению ручья.

«Ты чувствуешь? – прошептал я. – Здесь слишком спокойно».

Но рука Клодии легла на мою, словно успокаивая. Подъем становился все круче, и в бездушной тишине я старался разглядеть каждую новую деталь, выплывавшую из темноты. Вдруг что-то шевельнулось в траве, я бросился к Клодии, рывком притянул ее к себе. Но это всего лишь ящерица скользнула по ли-jстьям длинным хвостом. Переполошенные листья улеглись, но Клодия сильнее прижалась ко мне, спряталась под мой плащ и вцепилась в полу пиджака. Так она и вела меня, окутанная моим плащом поверх своей свободной накидки.

Вскоре прохлада реки осталась позади, из-за облаков выглянула луна, и я увидел прямо над нами проход между деревьями. Клодия схватила фонарь и закрыла его металлическую заслонку. Я дернулся, чтобы остановить ее руку, но она тихо сказала:

«Закрой глаза на минуту, потом медленно открой, и тогда ты все увидишь».

Я взял ее за плечо, зажмурился, холодея, открыл глаза и увидел вдалеке, за деревьями, длинные низкие стены монастыря и квадратную верхушку высокой массивной башни. Еще дальше, над необъятной черной долиной, виднелись шапки горных вершин.

«Идём. Только тихонько, как будто мы невесомы», – сказала Клодия и без колебаний двинулась к стене, навстречу неизвестности.

Мы быстро отыскали проход – черный, еще чер нее, чём увитые виноградом стены. В ноздри ударил сырой запах камней. Я поднял голову: крыши не было, высоко в небе, в разрывах облаков, мерцали звезды. Огромная лестница зигзагами уходила вверх к узким окнам, выходящим на долину. Под первым пролетом лестницы темнел вход в остальные помещения монастыря.

Вдруг Клодия словно окаменела, даже кончики ее волос не колыхались. Она прислушивалась. Я же слышал только тихий гул ветра. Клодия медленно и осторожно двинулась вперед, носком ботинка расчищая себе дорогу на мокрой земле. В углу лежал большой плоский камень. Она стукнула по нему каблуком, тот отозвался низким, глухим звуком. Он был такой огромный, и я тут же с жуткой отчетливостью представил себе, как эти крестьяне из деревни окружают ка-мень, поднимают его с помощью гигантского рычага. Взгляд Клодии скользнул по лестнице и остановился на полуразрушенном дверном проеме под ней. В окне наверху мелькнула луна, и вдруг Клодия молча бросилась ко мне и прошептала:

«Ты слышишь?!» – И замерла.

Ни один человек не смог бы услышать это. Звук доносился издалека, но не с той стороны, откуда долгим кружным путем приехали мы, а с вершины холма, прямо из деревни. Сперва это был всего лишь шорох, но постоянный, ритмичный, и мало-помалу стала различима тяжелая, энергичная поступь. Клодия сжала мою руку, мы бесшумно скользнули в проем под лестницей. Передо мной взметнулся подол ее платья.

Неизвестный хромал: шаги приближались, и я слышал, что одна нога ступает твердо, а вторая медленно волочится по земле. Мое сердце тяжело ухало в груди, кровь стучала в висках. Я дрожал и чувствовал, как царапает кожу жесткий край воротничка, как пуговицы цепляются за плащ.

Ветер донес слабый запах. Это был сладкий запах свежей человеческой крови, и против воли жажда охватила меня. Потом я почувствовал запах живой плоти, расслышал сухое, хриплое дыхание. Шаги приблизились к монастырским стенам, и я различил еще один звук: неровный ритм сердца, учащенный от страха пульс. Но под этим сердцем все громче и отчетливее, ровно, как мотор, билось другое, такое же сильное, как мое, и вот в зазубренном проеме, через который вошли мы, я увидел ЕГО.

Сначала появилось огромное плечо и длинная рука со скрюченными пальцами, потом – голова. Через другое плечо было перекинуто тело. Остановившись у полуразрушенного входа, он выпрямился, поправил свою ношу и вгляделся в темноту, в нашу сторону. Контуры его головы вырисовывались на фоне ночного неба; я напряг глаза, но не смог разглядеть его лица, только глаз стеклянно поблескивал в свете луны. Вот сверкнули и зашуршали пуговицы, качнулась рука, и, чуть согнув длинную ногу, он двинулся внутрь, прямо на нас.

Я прижал к себе Клодию, чтобы успеть спрятать ее за спиной и первым встретить это существо. Вдруг я с изумлением понял, что он не видит меня. Он шел с трудом, шатаясь под тяжестью тела. Луна осветила его склоненную голову, волнистую гриву черных волос, ниспадавших на согнутые плечи, и широкий темный рукав его пальто. Странное пальто: карман сильно порван, рукав лопнул по шву и на одном плече просвечивало тело. Человек, которого он нес, ше-велился и жалобно застонал. Темная фигура на миг остановилась, чтобы ударить его свободной рукой. Я шагнул навстречу.

Ни слова не слетело с моих губ, да я и не знал, что сказать. Я стоял прямо перед ним, в лунном свете. Черная кудрявая голова рывком поднялась, и я увидел его глаза.

Он посмотрел на меня, глаза его светились, сверкнули два острых собачьих клыка, глухой, сдавленный крик поднялся из самой глубины его глотки. Мне показалось, что кричу я сам. Он отбросил человека на камни, тот снова застонал. С тем же криком вампир ринулся на меня, дыша зловонием, скрюченные пальцы вцепились в мех моего плаща. Я упал назад, ударился головой о стену, но мои руки нашли его голову и стиснули грязный спутанный клубок его волос. Мокрая сгнившая ткань пальто тут же лопнула, но рука держала меня мёртвой хваткой. Я старался оттолкнуть его голову, клыки уже касались моего горла. Клодия закричала. Что-то ударило его по голове, он остановился, и снова на него обрушился удар. Вампир повернулся, чтобы ответить ей, но я со всей силы послал кулак ему в лицо, и снова Клодия бросила камень. Я навалился на него веем телом и почувствовал, как прогибается подо мной его искалеченная нога. Помню, что снова и снова бил его по голове, выдирал волосы; он царапал меня когтями, пытался добраться клыками до шеи. Мы долго катались по земле, наконец я подмял его под себя, и луна осветила монстра: огромные глаза, выпирающие из голых глазниц, два маленьких отвратительных отверстия вместо носа, разлагающаяся кожа, обтягивающая череп, противные, гнилые, толстые от грязи, слизи и крови лохмотья, висящие на скелете. Я тяжело дышал. Я понял, что боролся с бессмысленным трупом, с ожившим мертвецом Только и всего.

Откуда-то сверху в лоб ему ударил острый камень, брызнул фонтан крови. Он еще пытался сопротивляться, но следующий камень опустился с такой силой, что было слышно, как затрещали кости. Из-под спутанных волос потекла кровь, впитываясь в траву, грудь подо мной затрепетала, руки чудовища дернулись и застыли. Я поднялся, ловя ртом воздух, сердце было готовы выскочить из груди, и каждая мышца ныла после страшной схватки. На мгновение мне показалось, 'что башня опрокидывается. Опустившись на пол у стены, я смотрел на это существо, в ушах шумела кровь. Я не сразу понял, что Клодия стоит коленями на груди вампира и рассматривает смесь волос и костей, которая была некогда его головой. Она отбрасывала в сторону куски черепа. Так мы повстречались с европейским вампиром, представителем Старого Света И он был мертв.

Я лежал на широкой лестнице, толстый слой земли холодил голову. И смотрел на бездыханного монстра. Клодия стояла у него в ногах, вяло опустив руки. На секунду она прикрыла глаза, опустила веки и застыла в лунном свете, как маленькая статуя. Потом она покачнулась.

«Клодия», – окликнул я ее.

Она очнулась. Редко я видел ее такой усталой. Клодия указала на человека, лежавшего неподвижно на поду у противоположной стены башни. Он был еще жив. Я совсем забыл про беднягу: тело мое по-прежнему саднило, а сознание было затуманено зловонием окровавленного трупа. Я догадывался, какая судьба уготована человеку, но мне было уже все равно: до рассвета оставалось не более часа

«Он шевелится», – сказала Клодия".

Я попытался встать со ступеней. Лучше бы он не шевелился, лучше бы вообще никогда не встал, подумалось мне. Клодия пошла к нему, равнодушно ми-

Он посмотрел на меня, глаза его светились, сверк-нули два острых собачьих клыка, глухой, сдавленный крик поднялся из самой глубины его глотки. Мне показалось, что кричу я сам. Он отбросил человека на камни, тот снова застонал. С тем же криком вампир ринулся на меня, дыша зловонием, скрюченные пальцы вцепились в мех моего плаща. Я упал назад, ударился головой о стену, но мои руки нашли его голову и стиснули грязный спутанный клубок его волос. Мокрая сгнившая ткань пальто тут же лопнула, но рука держала меня мёртвой хваткой. Я старался оттолкнуть его голову, клыки уже касались моего горла. Клодия закричала. Что-то ударило его по голове, он остановился, и снова на него обрушился удар. Вампир повернулся, чтобы ответить ей, но я со всей силы послал кулак ему в лицо, и снова Клодия бросила камень. Я навалился на него веем телом и почувствовал, как прогибается подо мной его искалеченная нога. Помню, что снова и снова бил его по голове, выдирал волосы; он царапал меня когтями, пытался добраться клыками до шеи. Мы долго катались по земле, наконец я подмял его под себя, и луна осветила монстра: огромные глаза, выпирающие из голых глазниц, два маленьких отвратительных отверстия вместо носа, разлагающаяся кожа, обтягивающая череп, противные, гнилые, толстые от грязи, слизи и крови лохмотья, висящие на скелете. Я тяжело дышал. Я понял, что боролся с бессмысленным трупом, с ожившим мертвецом Только и всего.

Откуда-то сверху в лоб ему ударил острый камень, брызнул фонтан крови. Он еще пытался сопротивляться, но следующий камень опустился с такой силой, что было слышно, как затрещали кости. Из-под спутанных волос потекла кровь, впитываясь в траву, грудь подо мной затрепетала, руки чудовища дернулись и застыли. Я поднялся, ловя ртом воздух, сердце было готовы выскочить из груди, и каждая мышца ныла после страшной схватки. На мгновение мне показалось, 'что башня опрокидывается. Опустившись на пол у стены, я смотрел на это существо, в ушах шумела кровь. Я не сразу понял, что Клодия стоит коленями на груди вампира и рассматривает смесь волос и костей, которая была некогда его головой. Она отбрасывала в сторону куски черепа. Так мы повстречались с европейским вампиром, представителем Старого Света И он был мертв.

Я лежал на широкой лестнице, толстый слой земли холодил голову. И смотрел на бездыханного монстра. Клодия стояла у него в ногах, вяло опустив руки. На секунду она прикрыла глаза, опустила веки и застыла в лунном свете, как маленькая статуя. Потом она покачнулась.

«Клодия», – окликнул я ее.

Она очнулась. Редко я видел ее такой усталой. Клодия указала на человека, лежавшего неподвижно на поду у противоположной стены башни. Он был еще жив. Я совсем забыл про беднягу: тело мое по-прежнему саднило, а сознание было затуманено зловонием окровавленного трупа. Я догадывался, какая судьба уготована человеку, но мне было уже все равно: до рассвета оставалось не более часа

«Он шевелится», – сказала Клодия".

Я попытался встать со ступеней. Лучше бы он не шевелился, лучше бы вообще никогда не встал, подумалось мне. Клодия пошла к нему, равнодушно миновала мертвое чудовище, которое чуть не убило нас обоих. Человек лежал перед ней, раскинув в траве ноги. Я ожидал увидеть насмерть перепуганного крестьянина, какого-нибудь жалкого бродягу, которому довелось взглянуть в лицо существа, притащившего его сюда. Я подошел и не сразу понял, кто лежит передо мной. Это был Морган. Луна освещала его бледное лицо и отметины вампира на горле; мутные и бессмысленные глаза глядели в пустоту.

Я подошел поближе, его глаза расширились, он прошептал изумленно:

«Луи! – Губы не слушались его. – Луи…» – повторил Морган и улыбнулся. Он попытался встать на колени и потянулся ко мне. Бледное, искаженное лицо вытянулось, звук застрял в горле. Морган отчаянно тряс головой, его длинные, спутанные рыжие волосы упали на глаза. Я повернулся и бросился прочь.

Клодия догнала меня, схватила за руку и прошипела:

«Ты видишь, небо уже светлеет!»

Морган приподнялся на руках.

«Луи!» – звал он меня.

Казалось, он ничего не видит вокруг, узнал только одно лицо, только одно слово срывалось с его губ. Я зажал уши и попятился; он протягивал ко мне руку, по которой текла кровь, и меня сводил с ума ее запах. Клодия тоже почувствовала его, стремительно бросилась на Моргана и опрокинула его на каменный пол. Молодой человек попытался поднять голову, провел ладонью вокруг ее лица и вдруг погладил ее золотистые локоны. Клодия вонзила зубы в его горло. Руки Моргана бессильно упали.

Она нагнала меня на границе леса.

«Иди к нему, возьми его», – сказала Клодия.

Я чувствовал запах крови на ее губах, тепло, разлившееся по щекам, горячее прикосновение ее руки и все же не двигался с места.

«Послушай, Луи, – сказала она отчаянно и сердито. – Я оставила его для тебя, но он уже умирает… Осталось мало времени».

Я схватил ее на руки и пошел вниз по длинному склону. Не нужно было прятаться и осторожничать: дверь к секретам Восточной Европы захлопнулась перед нами. В предрассветной темноте я пробирался обратно к дороге.

«Ты выслушаешь меня, наконец! – кричала Клодия. – Посмотри на небо, уже светает!»

Но я не слушал ее и быстро шел вниз. Она цеплялась за мои волосы, за плащ, Она чуть не плакала. Я перешел ледяной ручей и побежал по дороге в поисках фонаря кареты.

Когда мы отыскали свой экипаж, небо было уже темно-голубое.

«Дай мне распятие, – крикнул я Клодии, щелкнув кнутом. – Есть только одно место, куда мы можем сейчас поехать».

Карета резко развернулась, Клодия опрокинулась на меня, мы поскакали к деревне. Я смотрел вокруг со странным чувством. Туман поднимался меж бурых деревьев. Воздух был прохладен и свеж, запели птицы, казалось, вот-вот взойдет солнце, но я не волновался. Я знал, что еще рано для восхода. У нас еще есть время. Мне было легко и спокойно. Тело ныло от царапин и порезов, сердце болело от голода, но голова была удивительно ясной. Наконец показались уже слишком отчетливые серые очертания постоялого двора и церковной колокольни. Звезды над нами стремительно гасли.

Через минуту я уже стучался в дверь постоялого двора. Она открылась, я надвинул поглубже капюшон и крепко прижал к себе под плащом Клодию.

«Ваша деревня избавлена от вампира, – сказал я изумленной хозяйке и отдал ей распятие. – Слава Богу, он мертв. Его останки в башне. Идите и расскажите остальным».

И я прошел мимо нее в дом.

Крестьяне тут же поднялись, чтобы отправиться к монастырю, но я сказал, что безмерно устал, что должен помолиться и отдохнуть, велел им перенести мой ящик из кареты в какую-нибудь приличную комнату, где можно было бы спокойно поспать. Я предупредил, что будить меня следует, только если приедет посланник от епископа из Варны.

«Когда прибудет святой отец, сообщите ему, что вампир мертв, накормите и напоите его и попросите подождать меня».

Женщина перекрестилась.

«Понимаете, сказал я, поднимаясь по ступеням, – я не мог открыть вам цель моей миссии, пока вампир…»

«Да, да, – поспешила ответить женщина. – Но ведь вы не священник… У вас ребенок!..»

«Нет, я всего лишь сведущий в этих делах человек, но нечестивцу со мной не справиться», – сказал я и замер: дверь в маленькую комнату под лестницей была открыта, внутри было пусто, остался лишь дубовый стол, накрытый куском белой материи.

«Ваш друг, – сказала женщина, глядя под ноги. – Он совсем сошел с ума… и убежал в ночь».

Я лишь кивнул в ответ…

Закрывая за собой дверь комнаты, я слышал крики людей: казалось, они бегут во всех направлениях, а потом тревожно ударил церковный колокол. Клодия соскользнула с моих рук, я запер замок, пока она мрачно следила за мной. Я осторожно приоткрыл ставни, и бледный луч света просочился в комнату. Она смотрела на меня. Потом подошла ко мне и протянула руку.

«Вот», – сказала Клодия.

От слабости мне казалось, что ее лицо мелькает передо мной и голубизна глаз плясала на бледных щеках.

«Пей», – прошептала Клодия, подвинулась ближе и поднесла к моим губам теплую и нежную кисть.

«Нет, – ответил я. – Я знаю, что делать. Так бывало уже не раз».

Она плотно закрыла окно, а я опустился на колени возле маленького камина. Древняя отделка давно сгнила под лакированным слоем и легко подалась под моими пальцами. Я пробил ее кулаком, зазубренные края пролома царапали руку. Там, в темноте, я натолкнулся на что-то теплое, пульсирующее, и крепко сжал пальцы. В лицо мне дохнул сырой, холодный воздух, темнота вокруг стала сгущаться, словно ледяной мрак из черной дыры в камине заполнил комнату, и она исчезла, а я пил из нескончаемого источника теплую кровь, которая текла в мое горло, к моему бьющемуся сердцу по венам, согревая меня в холодном сумраке. Поток крови стал ослабевать, но все мое тело умоляло, чтобы он не кончался. Мое сердце тяжело билось, пытаясь заставить другое сердце биться в унисон. Я почувствовал, что поднимаюсь, плыву во мраке. Но бешеное сердцебиение стало успокаиваться, темнота рассеивалась, и в моем затуманенном сознании мелькнуло видение. Оно вздрагивало от шагов по лестнице и половицам, от стука колес и топота лошадиных копыт, оно звенело. Сквозь мерцание в деревянной рамке появилась фигура человека. Я знал его. Высокий, тонкий, с черными волнистыми волосами, зеленые глаза смотрели прямо на меня, его зубы вцепились во что-то большое и мягкое.

Это была крыса, огромная и ужасная, с разинутой пастью и кривым хвостом. Человек закричал, отбросил ее на пол и в ужасе смотрел, как кровь стекает из его открытого рта.

Ослепительный свет ударил в глаза. Я старался открыть их; свет заливал комнату. Клодия была рядом. Она перестала быть маленькой девочкой, она обнимала меня как мать, и вела за собой. Я положил голову ей на колени, темнота укрыла нас, я прижал ее к себе. Все было кончено. Оцепенение охватило меня, и наступил паралич забвения.

– То же ждало нас в Трансильвании, и в Венгрии, и в Болгарии, и во всех этих странах, где ходят легенды о вампирах и где крестьяне верят, что живые мертвецы бродят по земле. В каждой деревне, где мы встречали вампиров, происходило одно и то же.

– Бессознательный труп? – спросил юноша.

– Всегда, – сказал вампир. – Если мы вообще находили их. Я помню только нескольких. Иногда мы следили за ними издалека. Все похожие друг на друга, с тупо покачивающимися головами, худые, изможденные, одетые в сгнившие лохмотья.

Правда, в одном селении нам попалась женщина, которая умерла совсем недавно, может, пару месяцев назад. Крестьяне часто видели ее, знали ее по имени. Впервые после той истории у нас появилась слабая надежда, но ей не суждено было сбыться. Она бросилась от нас прочь, в лес, мы бежали за ней, пытались схватить ее за длинные черные волосы. Ее белое погребальное платье пропиталось засохшей кровью, на пальцах налипла могильная грязь, а глаза… они были пусты и бессмысленны – два больших озера в которых отражалась луна Никаких тайн, никакой истины – одно отчаяние.

– Но почему? Почему они были такие? – Юноша скривился от отвращения. – Почему они так отличались от вас и Клодии?

– У меня на сей счет была своя теория, у Клодии – своя. Но, честно говоря, я уже отчаялся. Я боялся, что мы убили единственного похожего на нас вампира – Лестата. И все же это казалось немысли-мо: неужели он и вправду обладал мудростью чародея и колдовской силой?.. Наверное, думал я, Лестат каким-то образом сумел сохранить разум в борьбе с силами, властвовавшими над этими монстрами. Но все равно, это был только Лестат, такой, каким я его описывал, не было в нем ничего загадочного, и я прекрасно знал пределы его возможностей и его очарования. Я хотел забыть Лестата, но думал о нем постоянно, словно бессонные ночи были специально созданы для того. Иногда я так явственно чувствовал присутствие Лестата, будто он только что вышел из комнаты и звук его голоса еще не утих. Так или иначе, это нарушало мой покой: против своей воли я представлял его лицо – не то, что запомнилось в последнюю ночь при пожаре, а лицо Лестата в другие ночи и, особенно, в последний вечер, который он провел с нами дома, лениво перебирая пальцами клавиши спинета, склонив голову набок. Слабость, скорее умиротворяющая, нежели мучительная, охватывала меня, и я видел, к чему приводят эти мысли: я хотел, чтобы Лестат был жив! Он был единственным настоящим вампиром, которого я смог найти.

Мысли Клодии были куда более практического характера. Она вновь и вновь заставляла меня рассказывать о той ночи в новоорлеанской гостинице, когда она стала вампиром, и который раз тщательно анализировала этот случай, пытаясь найти ключ к разгадке, отчего существа, встреченные нами на деревенских кладбищах, были лишены разума и что, если бы после вливания крови Лестата она была бы похоронена в могиле, до тех пор, пока сверхъестественная тяга к крови не заставила бы ее выбить каменную дверь склепа; что собой представлял бы ее истощенный мозг? Тело могло бы спасти себя, уже после того как остатки разума покинули его, и бродить по свету, убивая где попало, как делали эти существа. Так она объясняла поведение европейских монстров. Но что же породило их? От кого они пошли? На этот вопрос Клодия не могла дать ответ, но она надеялась раскрыть эту тайну в будущем. А я уже потерял надежду.

«Они порождают себе подобных, это очевидно, но где это началось?» – спрашивала Клодия.

Позлее она задала мне новый вопрос. Почему я не могу повторить сделанное Лестатом? Разве я не способен создать другого вампира? Не знаю почему, но сперва я даже не понял ее. Не хотел понять. Наверное, потому, что для меня это был самый страшный, самый отвратительный вопрос; весь мой разум сопротивлялся ему. Понимаете, самого важного о себе я не знал. Много лет назад, когда я встретился с Ба-беттой Френьер и мучился от одиночества, у меня появлялась мысль, что можно совершить это, но я похоронил ее в себе как грязную страсть. После Бабетты я старался держаться подальше от людей и убивал только незнакомцев, так что Моргану, как и раньше Бабетте, не грозила смерть в моих роковых объятиях. Они оба причинили мне слишком много боли, но я помыслить не мог о том, чтобы убить их. Жизнь через смерть – это чудовищно.

Я ничего не ответил Клодии и отвернулся. Как бы она ни злилась, как бы ни сгорала от нетерпения, этого отчуждения она вынести не могла. Она посмотрела взглядом любящей дочери и придвинулась ближе, чтобы успокоить меня.

«Не думай об этом, Луи», – сказала она позже.

Мы устроились в маленькой уютной загородной гостинице. Я стоял у окна и смотрел на огни Вены. Я жаждал встречи с этим огромным городом, с его цивилизацией, с его размахом. Ночь была ясная, и теп-лый туман поднимался над Веной.

«Позволь мне успокоить твою совесть, хоть я и не знаю, что это такое», – прошептала она мне на ухо.

«Успокой же ее, Клодия, – попросил я. – Пообещай, что никогда больше ие будешь заговаривать со мной о рождении новых вампиров».

«Мне надоели наши сиротские страдания, – сказала она. Мои слова и чувства раздражали Клодию. – Мне нужны конкретные ответы и знания. Скажи мне, Луи, почему ты так уверен, что, сам того не зная, не сотворил где-нибудь себе подобного?»

Пришлось снова притворяться бестолковым. Я смотрел на нее, словно не понимая значения сказанного. Хотел, чтобы она молчала и просто была рядом, чтобы мы добрались до Вены. Я откинул ее волосы со лба, коснулся длинных ресниц и посмотрел вдаль, на огни города.

«В конце концов, что нужно, чтобы создать этих бродячих чудовищ? – продолжала Клодия. – Сколько капель твоей крови должно смешаться с кровью человеческой™ и какое сердце сможет выдержать первую атаку?»

Она заглядывала мне в лицо, но я не поворачивался и смотрел в окно.

«Эта бледная Эмили, жалкий англичанин…» – сказала Клодия, не обращая внимания на гримасу боли на моем лице. – Их сердца были никуда не годны, страх смерти убил этих людей в той же мере, что и потеря крови. Их убила сама мысль о смерти. Но те, которые выжили? Ты уверен, что не породил клан монстров, которые безотчетно и тщетно пытаются пойти по твоим стопам? Сколько времени отпущено этим неприкаянным, которых ты оставил после себя, – день здесь, неделя там, пока солнце не спалит их дотла или какой-нибудь человек не убьет их, сопротивляясь".

«Прекрати, – взмолился я. – Если б ты знала, как ясно я это вижу. Но такого не может быть! Лестат высосал всю мою кровь и, смешав со своей, вернул обратно. Вот как он это сделал!»

Клодия разглядывала свои руки. Не уверен, но мне показалось, что она вздохнула. Потом подняла глаза, и ее взгляд встретился с моим. Она улыбнулась.

«Не пугайся моих фантазий, – мягко сказала она. – В конце концов, последнее слово всегда за тобой. Разве не так?»

«Не понимаю», – сказал я.

Она холодно усмехнулась и отвернулась.

«Можешь себе представить, – шепнула она так тихо, что я едва расслышал. – Шабаш детей-вампиров. Вот все, на что я способна…»

«Клодия», – прошептал я.

«Успокойся, – сказала она резко, но так же тихо. – Я имею в виду: как бы я не ненавидела Лестата…» – она запнулась.

«Ну – прошептал я, – продолжай же…»

«Как бы я не ненавидела его, с Лестатом мы трое были… совершенны». – Клодия взглянула на меня из-под дрожащих ресниц, словно смущаясь своего повышенного тона.

«Нет, только ты была совершенной… – сказал я ей. – Потому что с самого начала нас было двое рядом с тобой».

Кажется, она улыбнулась. Она склонила голову, ее глаза двигались под ресницами. Потом сказала:

«Вы двое рядом со мной, ты и это так ясно видишь?»

Я ничего не ответил, но одна давно минувшая ночь действительно стояла у меня перед глазами. Той ночью Клодия была в отчаянии, она убежала от Лестата. Он заставлял ее убить женщину, от которой она испуганно отшатнулась на улице. Я не сомневался, что она напомнила девочке мать. Клодия убежала и спряталась; позже я нашел ее в шкафу, она зарылась в груду пиджаков и плащей и крепко обнимала свою куклу. Я отнес ее в кроватку, присел рядом и пел ей песни, а она смотрела на меня, прижимая к себе куклу, словно подсознательно стараясь успокоить боль, неведомую ей самой.

Можете себе представить эту семейную идиллию: полумрак, папочка-вампир поет колыбельную дочке-вампиру. Только у куклы было человеческое лицо.

«Нам надо выбираться отсюда! – вдруг воскликнула Клодия, будто только сейчас ей открылась эта непреложная истина. – Прочь от дорог, оставшихся позади, и от того, что я вижу в твоих глазах, потому что я поспешила высказать то, чего сама ешё не донимаю».

«Прости меня», – сказал я так нежно, как только мог, и медленно вернулся в настоящее; прочь от той комнаты из прошлого, от детской кроватки и испуганного нечеловеческого ребенка, от cвoeго голоса. А Лестат, где он теперь? Спичка, что чиркнула за стеной, тень, ожившая на границе света и тьмы…

«Нет, это ты прости меня, – говорила Клодия в номере этой маленькой гостиницы неподалеку от первой столицы Западной Европы. – Мы оба простим друг друга, но его не будем прощать; видишь, что творится с нами без него».

«Просто мы устали, вот и кажется, что все плохо», – сказал я Клодии и самому себе, потому что больше в этом мире не к кому обратиться.

«О да, – сказала она. – И с этим пора покончить. Я поняла, мы с самого начала все делали неправильно. Мы не останемся в Вене. Нам нужен наш народ, наш язык. Мы поедем в Париж».

– Париж!

Мне вдруг стало радостно и легко. Это было давно забытое предчувствие счастья, и я с изумлением понял, что еще могу радоваться жизни. Не знаю, сумеете ли вы понять меня. Трудно найти слова, чтобы передать это. Сто лет назад Париж значил для меня совсем не то, что значит сегодня. Но даже сейчас, вспоминая о нем, я переживаю нечто вроде счастья, хотя теперь-то я твердо знаю, что счастье – это не для меня. Я не заслуживаю его, да и не стремлюсь к нему.

Но все равно всякий раз при слове «Париж» сердце мое переполняет радость.

Смертная красота часто причиняет мне боль, и недолговечное великолепие пробуждает во мне неутолимую жажду, вроде той безысходной тоски, которая преследовала меня, когда мы плыли по Средиземному морю. Но Париж… Париж открыл мне свое сердце, и я забыл обо всем. Забыл, что я навеки проклят, что я не человек, а зверь в человеческой одежде и шкуре. Париж захватил меня целиком, исцелил мою боль; о таком я не мог даже мечтать.

Ведь Париж – праматерь Нового Орлеана, он пробудил его к жизни, подарил первых поселенцев. Он стал для Нового Орлеана недостижимым идеалом. Лихорадочная красота и оживленность Нового Орлеана всегда были слишком хрупкими; дикая природа окружала его со всех сторон, и ее первобытная сила подтачивала утонченную и экзотическую жизнь города. Ни одного бревна, ни одного камня нельзя было уберечь от враждебности разрушительной силы, обступившей город вечным кольцом и всегда готовой поглотить его. Ураганы, наводнения, лихорадка, чума. Влажный климат Луизианы неутомимо трудился над каждым зданием, будь оно из дерева или из камня; Новый Орлеан всегда оставался только иллюзией, мечтой, которую слепо, но настойчиво лелеяли его жители.

Париж же самодостаточен; он – особая ниша во вселенной, выдолбленная и хранимая вековой историей. По крайней мере, таким он был во времена Наполеона III: огромные здания, величественные соборы, широкие блистательные бульвары и узенькие извилистые средневековые улочки – город, необъятный и нерушимый, как сама природа. Все приходилось там ко двору, все принимали его ветреные, зачарованные жители; в шумных галереях, театрах и кафе снова и снова возрождались гении и святость, философия и война, фривольность и изящные искусства; казалось, даже если весь мир погрузится во тьму, здесь, в Париже, все равно будут расцветать ростки красоты и гармонии. Все подчинялись законам этой гармонии – величественные деревья, затенявшие улицы, полноводная Сена, несущая свои волны сквозь самое сердце города. Казалось, земля, политая потом и кровью, перестала быть просто землей, преобразилась – и появился Париж.

Мы ожили. Мы любили друг друга. Страшные ночные скитания по Восточной Европе остались позади, и я был так счастлив, что не стал спорить с Клодией и согласился поселиться в отеле «Сент-Габриэль» на бульваре Капуцинов. Он слыл самым большим отелем в Европе. Роскошью и уютом он напоминал наш дом в Новом Орлеане, но огромные светлые комнаты затмевали все воспоминания. Мы заказали один из самых дорогих номеров, окнами на бульвар. Ранним вечером в свете газовых фонарей по асфальту прогуливались толпы людей, бесконечным потоком текли экипажи, роскошные дамы и кавалеры направлялись в оперу или в оперетту, в театр или на балет, на балы и приемы во дворец Тюильри.

Клодия доказывала необходимость подобных расходов мягко и убедительно, но я стал замечать, что она теряет терпение; ей приходилось отдавать распоряжения только через меня, и это угнетало ее. Она говорила, что гостиница предоставит нам полную свободу; мы без труда сможем скрыть свои ночные привычки и раствориться в экзотической толпе туристов, съехавшихся со всей Европы. Идеальную чистоту в номере поддерживали невидимые слуги. Мы платили огромные деньги за безопасность и покой. Но Клодии этого было мало.

«Это мой мир, – объясняла Клодия. Она сидела в уютном бархатном кресле перед раскрытой балконной дверью и разглядывала длинную череду карет, подъезжающих к входу в гостиницу. – У меня должно быть все, что мне нравится», – добавила она, как будто про себя.

И у нее было все: изумительные обои с розовыми и золотистыми узорами, дамасские кресла и бархатная мебель, изящно расшитые подушечки и шелковые покрывала, кровать с пологом. Каждый день огромные букеты свежих роз менялись на мраморной каминной полке в гостиной и на инкрустированных столиках в ее будуаре. Неясные алые бутоны отражались в высоких зеркалах. Возле окна она устроила настоящую оранжерею из камелий и папоротника.

«Я скучала по цветам, – задумчиво повторяла она, – больше всего я скучала по цветам».

Но одних живых цветов ей тоже было мало, и мы покупали в художественных салонах и галереях картины – великолепные полотна, – подобных я не встречал в Новом Орлеане. Классические натюрморты реалистов, на которых цветы совсем как живые; кажется, тронь – и лепестки опадут на трехмерную скатерть; и работы новомодных художников, разрушавшие представления о линиях и формах Их яркие, насыщенные краски будили воспоминания о прошлых видениях, и мне чудилось, будто цветы распускаются прямо у меня на глазах. Париж неудержимо вторгался в наши комнаты. Я не хотел перечить Клодии и отказался от мечты найти простое и романтическое пристанище. Скоро я стал чувствовать себя в номере как дома: воздух был полон чудесного запаха цветов, как в нашем саду на Рю-Рояль. По вечерам мы зажигали огни, море света заливало комнаты, все оживало, исчезали даже тени на лепнине высоких потолков; свет отражался от позолоченных витых канделябров, и радужно сияли огромные хрустальные люстры. В этом блистательном мире не было ни темноты, ни вампиров.

Да, я всегда помнил, кто мы и зачем мы здесь, но как сладко было забыться хотя бы на час; представить себе, что мы просто отец и дочь; вот мы садимся в кабриолет и едем прочь от шума и огней без особой цели, а только чтобы погулять, прокатиться по берегу Сены, по мосту въехать в Латинский квартал и бродить по темным узким улочкам в поисках не жертв, но истории, а потом вернуться к себе, к уютному тиканью часов, к колоде карт на игорном столике… Сборники стихов, театральная программка, тихий гул огромной гостиницы, далекое пение скрипки, женская болтовня и потрескивание волос под гребешком – и чудак с последнего этажа каждую ночь повторяет: «Я понимаю, только теперь я понимаю, только теперь…»

«Этого ты хотел?» – спросила однажды Клодии, наверное, только для того, чтобы показать, что она про меня не забыла. Она могла часами не разговаривать со мной и ни словом не обмолвиться о вампирах. Но я чувствовал: что-то не так. В ее молчании не было прежней задумчивой безмятежности: она казалась грустной и неудовлетворенной. Часто мне удавалось уловить раздражение в ее взгляде, хотя оно бесследно исчезало, стоило мне обратиться к ней или поднять глаза, отвечая на вопрос.

«Ты знаешь, чего я хочу. – Я все еще пытался создать видимость собственной воли. – Мансарду где-нибудь возле Сорбонны, не слишком близко и не слишком далеко от шума, от улицы Сен-Мишель. Но я устроил бы там все так же, как здесь, по-твоему».

Ее лицо смягчилось, но она по-прежнему упрямо смотрела мимо меня, словно хотела сказать: «Ты не вылечишь меня. Не приближайся и не спрашивай, чем я недовольна».

Моя память, слишком острая, слишком четкая; время не может вытравить ее, не может сгладить. Страшные картины из прошлого всегда со мной, рядом с сердцем, как портрет в медальоне. Чудовищные живые картины; ни кисть художника, ни фотография не смогли бы запечатлеть их так ясно. И я снова увидел Лестата за клавишами в ту ночь, перед его смертью, и Клодию рядом с ним; вспомнил его злую насмешку и как на мгновение исказилось его лицо. Если б Лестат был внимательнее тогда, может быть, он бы остался жив. Если он умер, конечно.

Даже безразличный наблюдатель заметил бы, что с Клодией творится неладное, точно грозовая туча собирается у нее на душе. В ней вдруг вспыхнула страсть к кольцам, браслетам и прочим недетским игрушкам. И ее элегантная походка принадлежала не маленькой девочке, но женщине. Часто она прежде меня заходила в модные лавки и требовательно указывала пальчиком на духи или перчатки и всегда расплачивалась за покупки сама. Я чувствовал себя в таких случаях крайне неудобно, но не отставал от нее, боясь не того, что с ней может что-то приключиться в огромном городе, но ее самой. Раньше она всегда играла перед своими жертвами роль потерявшегося ребенка или сиротки. Теперь она преобразилась. В Клодии появилось нечто глубоко порочное, и это шокировало очарованных ею прохожих. Но я, как правило, не присутствовал при подобных сценах. Она оставляла меня наедине с резными барельефами Нотр-Дама или просто в экипаже на окраине парка.

Однажды ночью я проснулся на своей роскошной постели, оттого что книга попала мне под бок, и обнаружил, что Клодии нигде нет. Я не решился расспрашивать прислугу: мы никогда не разговаривали С горничными и швейцарами, никто не знал наших имен. Я обшарил коридоры гостиницы, окрестные переулки, даже зашел в бальный зал неподалеку, поддавшись необъяснимому ужасу при мысли, что она может быть там одна. Я уже отчаялся, но вдруг увидел ее у входа в отель. Она вошла, и в лучах ярких ламп капли дождя заискрились в золотых локонах, выбившихся из-под шляпки. Она походила на ребенка, спешащего домой после озорной проделки, взрослые вокруг умиленно улыбались. Она прошла мимо, поднялась по широкой лестнице, как будто не заметила меня.

Я вошел в номер, затворил дверь. Клодия развязывала перед зеркалом ленты шляпки. Она тряхнула головой, шляпка упала ей на плечи, волосы рассыпались в золотистом блеске дождинок. Я вздохнул с облегчением: ее детское платье, ленточки – все это было так мирно, так уютно, и в руках она держала прелестную фарфоровую куклу. Она молча поправила на кукле платье. Ручки и ножки под платьем крепились, должно быть, проволочными крючками; они покачивались и звенели, как серебряный колокольчик.

«Это – взрослая кукла, – сказала Клодия, взглянув на меня. – Ты видишь? Взрослая кукла».

Она поставила игрушку на тумбочку перед зеркалом.

«Вижу», – прошептал я.

«Ее сделала для меня одна женщина, – продолжала Клодия. – Вообще-то она мастерит кукол-девочек, но они все на одно лицо. У нее целая лавка таких. А я попросила ее сделать для меня взрослую куклу». Ее слова звучали загадочно и вызывающе. Она села в кресло и, чуть морща лоб под мокрыми прядями волос, внимательно разглядывала свое приобретение. «Ты знаешь, почему она согласилась выполнить мою просьбу?" – спросила она, и мне вдруг захотелось, чтобы в комнате было не так светло, чтобы я мог забиться в какой-нибудь угол, укрыться от ее пристального взгляда. Но я сидел на огромной кровати, точно на ярко освещенной сцене, а она была передо мной и повсюду, она отражалась в бесчисленных зеркалах, меня обступал хоровод голубых платьев с буфами.

«Потому что ты – очаровательное дитя, и ей захотелось порадовать тебя», – ответил я слабым и чужим голосом.

Она беззвучно рассмеялась. «Очаровательное дитя, – повторила она, насмешливо взглянув на меня. – Ты все еще считаешь меня ребенком? – Ее лицо вдруг потемнело, она взяла игрушку в руки, наклонила фарфоровую головку к груди. – Да, я похожа на ее кукол. Я и есть кукла. Стоит посмотреть, как она работает, возится со своими куклами, рисует им одинаковые глаза, губы…» Она коснулась собственных губ.

И вдруг словно ветер пронесся по комнате, казалось, что стены качаются, будто земля под гостини– цей содрогнулась. Где-то внизу катились экипажи, но это было слишком далеко, в другом мире. И я увидел: вот она сжала руку, стиснула куклу в кулачке; фарфоровые осколки посыпались на пол из окровавленной ладошки. Она тряхнула кукольное платье, и на ковер дождем полетело мелкое крошево. Я в ужасе отвел глаза, но снова увидел ее в зеркалах: она внимательно разглядывала меня с ног до головы, потом шагнула вперед, как из Зазеркалья, и подошла к кровати.

Лек дорогая а можно файл книжки. Загрузи ее пожалуйста. Я на телефон переброшу. Буду читать в метро

_________________

Дрогнет Запад, и дрогнет Восток.
Сила, Сила в Руке.
Девять Звезд - Синий Цветок,
Синий Цветок на Клинке.